Я нашла работу – стала преподавать английский в китайском колледже. Вскоре я вспомнила о былом желании стать курильщицей.
Поначалу я не знала, что в Шанхае опиум курят на каждом углу. Я не понимала, что означает этот запах, хотя в бедных районах он буквально стоял в воздухе. Я полагала, что аромат, напоминавший жённую карамель или дым травяных сигарет для астматиков, был просто частью таинственных испарений китайской кухни.
Беспечно гуляя по переулкам и останавливаясь там и сям, чтобы уступить дорогу рикше или повозке, я принюхивалась и шла дальше, не зная, что в двух шагах от меня кто-то предаётся тому, что в книгах называют низменным пороком наркомании. Естественно, я никогда не видела преступника, поскольку даже в либеральном Шанхае курение опиума формально считалось незаконным.
Благодаря другу-китайцу, Пан Хэвэну, я наконец-то узнала, чем был этот странный аромат. Однажды мы ужинали с ним в ресторане в обществе его друзей – учителей и поэтов. Обычно посиделки в китайских ресторанах заканчиваются, когда последнее блюдо и рис остыли, а гости выпили по прощальной чашке чая за чистым столом.
Однако в тот вечер собравшимся даже после ужина было, как обычно, о чём поговорить, и мы встали кружком на тротуаре, продолжая начатую за столом беседу о современной литературе.
Мы находились в том районе Шанхая, который зовётся Китайским городом, напротив Сучжоухэ, за границами иностранных концессий. Было жарко. Кусок старой измятой бумаги шелестел, словно осенние листья в водосточном жёлобе, и тот же ветер колыхал юбки длинных гаунов (традиционная китайская одежда – прим. пер.) на мужчинах. За ужином мои друзья из вежливости говорили на английском, но, увлечённые беседой, они уже давно перешли на китайский, и я стояла рядом, ожидая, что кто-нибудь обо мне вспомнит и поможет найти такси. Наконец Хэвэн сказал: «Ох, прошу прощения, что позабыли о нашей приятельнице-иностранке. Мы все идём ко мне домой. Ты с нами?»
Конечно, я согласилась. Мне было любопытно посмотреть на его домашний быт, о котором он редко рассказывал. Мы гурьбой отправились к нему домой. Старинное здание в викторианском стиле имело больше этажей, чем обычно бывает в стандартных городских домах в Америке. Я сказала, «в викторианском», но викторианским здание выглядело только снаружи: благодаря фронтонам и грубо оштукатуренному фасаду оно казалось мне знакомым.
Интерьер не имел ничего общего с экстерьером. Дом был пуст, это сразу бросалось в глаза, поскольку двери между комнатами были распахнуты настежь – ни ковров, ни обоев, мебель практически отсутствовала. Однако дом не был необитаем. В комнатах находились люди – некий мужчина, который, казалось, вызывающе восседал на жёстком диване; дети, четверо или пятеро, которые бегали, хихикали и перешёптывались; старуха в синей блузке и мужских штанах, какие обычно носят слуги, а также молодая женщина в простом тёмном платье. Последняя, как выяснилось, была женой Хэвэна, а дети (по крайней мере, некоторые) были их отпрысками. Я смущалась – все домочадцы смотрели на меня, разинув рты; маленький мальчик – вылитый Хэвэн – сказал что-то, заставившее всех хихикать ещё громче. Хэвэн обменялся с домочадцами несколькими словами и попросил пройти за ним наверх, где нашим взорам предстало более уютное жилище. Здесь на стенах были обои, и хотя пространство по-прежнему казалось пустым, на взгляд западного человека, но присутствовала кое-какая мебель.
Мы прошли в спальную комнату с двумя придвинутыми друг к другу жёсткими ровными диванами, изголовья которых были приставлены к стене. На каждом диване возвышалась груда маленьких подушечек. В центре белого покрывала на диванах стоял поднос с несколькими предметами, назначение которых было мне непонятно – маленькая серебряная масляная лампа, формой напоминавшая перевёрнутый стеклянный бокал, какие-то ящички и другие вещицы, которых я никогда прежде не видела.
Я уселась в жёсткое кресло с высокой спинкой, а мужчины разбрелись по комнате. Они непринуждённо болтали, брали книги и перелистывали страницы. Никто не обращал внимания на то, что происходило на диванах. Однако там, на мой взгляд, творилось что-то странное, и я зачарованно наблюдала.
Хэвэн лёг на левый бок, вдоль подноса и лицом к нему. Он зажёг лампу. Один из его друзей, маленький пухлый человечек по имени Хуа-цзин, лёг справа от него, по другую сторону подноса, лицом к Хэвэну – так, что плечи и головы обоих покоились на подушках. Хэвэн ни на секунду не умолкал, но его руки были чем-то заняты, и он не сводил с них глаз. Сперва я решила, что он вяжет. Почему никто не рассказал мне, что китайские мужчины практикуют это искусство?
Затем я разглядела: то, что показалось мне клубком пряжи между двумя иглами, которыми он совершал с «клубком» какие-то манипуляции, было странной тягучей субстанцией, тёмной и жирной. В то время как он вращал кончики игл, комочек вёл себя как тянучка в процессе застывания; его цвет медленно изменялся, от тёмного до рыжевато-коричневого.
В какой-то момент, когда комок, казалось, вот-вот затвердеет, Хэвэн насадил его на кончик одной иглы и взял в руки предмет из глины, размером с чайную чашку. Он походил на чашку и формой, за исключением того, что сверху он был закрыт, а в середине этой фиксированной крышки находилось отверстие, снабжённое ободом.
Хэвэн погрузил иглу с массой на её кончике в это отверстие, вынул её, оставив массу стекать с отверстия, и вылепил из быстро затвердевающего вещества шарик, который закрепился на чашечке, словно кипящий вулкан. Затем он взял кусок полированного бамбука с большим отверстием на одном конце, окаймлённым кольцом из гравированного серебра.
В отверстие он вставил чашечку, а противоположный конец бамбука поместил в рот, расположил чашечку с крошечным конусом над огнём лампы и глубоко вдохнул. Вещество стало пузыриться и выпарилось без остатка. Сизый дымок вылетел из его уст, и в воздухе неожиданно распространился тот запах, который я чувствовала на шанхайских улицах.
Меня осенило. «Ты куришь опиум!», – воскликнула я. Все подскочили, поскольку давно позабыли о моём присутствии.
Хэвэн сказал: «Да, конечно, я курю опиум. А ты никогда не видела, как его курят?»
«Нет. Это так интересно».
«Хочешь попробовать?»
«О, да».
Никто не запротестовал, не выразил неудовольствия или что-то в этом роде. Фактически, никто вообще не обратил внимания на происходящее, за исключением Хуа-цзина. По просьбе Хэвэна он выкурил трубку, чтобы показать мне, как это делается, после чего откинулся на подушку и оставался в таком положении несколько минут. «Если встать сразу же после трубки, может закружиться голова», – пояснил Хэвэн.
Я внимательно рассмотрела его технику курения, и к тому моменту, когда сама заняла место на диване, имела основательное представление о том, как нужно курить. Следовало вдохнуть как можно глубже и удерживать дым как можно дольше. Помня, что у меня никогда не получалось вдыхать сигаретный дым, я встревожилась, опасаясь, что мир опиумной зависимости может быть для меня закрыт. В снах наяву, как и в ночных сновидениях, мы не принимаем в расчёт настоящее «я» и несовершенства плоти. Романтик всегда сталкивается с этой дилеммой, но в ту ночь мне повезло. Вдохнув дым, я почувствовала практически тошноту, но не закашлялась, и спустя секунду пришла в норму. Я не сумела уничтожить крошечный вулкан за одну затяжку, как это делали другие, но для новичка выступила неплохо – совсем неплохо.
Переполненная чувством триумфа над кашлем, я не заметила первые эффекты и даже начала вставать, но Хэвэн посоветовал мне оставаться на диване. «Просто лежи молча; давай побеседуем», – предложил он. И мы стали говорить – о книгах, и ещё раз о книгах, и о китайской политике. Тот факт, что я ничего не смыслила в политике, меня нисколько не смущал. Я с огромным интересом слушала всё, что они говорили по-английски, и не возражала, когда переходили на китайский. Китайский оставлял меня наедине с собственными мыслями. Ничто не вызывало отторжения. Мир был интересным и радушным; я возлежала на подушках, наблюдая, как Хэвэн готовит для себя трубки. Только один раз, когда Хуа-цзин спросил, как я себя чувствую, я вспомнила о всей важности момента. Боже праведный, я курила опиум! В это было тяжело поверить, особенно потому, что я не чувствовала, что опиум что-то поменял.
«Я ничего не чувствую», – ответила я. «То есть, я, конечно, наслаждаюсь вашим обществом, но не чувствую никакой разницы. Может быть, опиум на меня не действует?»
Хэвэн пригладил свою жидкую бородку и чуть улыбнулся. Он сказал: «Посмотри на часы». Я издала изумлённый возглас: часы показывали три ночи. «То-то и оно», – сказал Хэвэн. «И ты несколько часов провела в одном положении, понимаешь? Твои руки и голова оставались неподвижными. Это опиум. Мы зовём его Та Йен, Большой Дым».
«Но я выкурила всего одну трубку. Посмотри на себя – ты выкурил четыре или пять, но ведёшь себя, как обычно».
«Это тоже опиум», – загадочно ответил Хэвэн.
Уже утром, в постели, я пыталась понять, снились ли мне навеянные наркотиком сны, но, насколько удалось припомнить, ничего вообще не снилось, как ни досадно. Ни малейшего желания повторить опыт тоже не было. Я просто не была зависимой. Я почти решила, что вся эта история с опиумом – усердно лелеемый миф. Однако спустя несколько дней я совершила ещё одну попытку, а потом третью попытку, и так далее. Короче говоря, в таких попытках пролетел год.
Невозможно сказать, когда именно я смогла честно признаться в зависимости, но помню вечер, в который жена Хэвэна Пэй-ю сказала, что я зависима. Я пришла к ним около шести вечера, когда почти все члены семьи расположились в курительной.
То была прелестная сцена: дети играли на полу, Пэй-ю, сидя на краю дивана, действительно что-то вязала из шерсти, а Хэвэн расположился на своей половине дивана в знакомой мне позе. Он лениво скатывал шарики опиума про запас; время от времени он перекатывал шарик на среднем пальце, проверяя текстуру. Хороший шарик должен быть правильного цвета и не слишком сухим, хотя и не чересчур липким, опять же. Лепка шариков обогащала букет наслаждений. Думаю, люди, привередливые к чаю, имеют те же наклонности.
В тот вечер я чувствовала себя ужасно. Я простудилась и слишком поздно легла спать накануне. К тому же я дико злилась на Хэвэна. Мы совместно наладили выпуск журнала на двух языках, китайском и английском. Журнал печатал Хэвэн в собственной типографии в Китайском городе – или, скорее, я пыталась издавать журнал, тогда как Хэвэн относился к делу спустя рукава, из-за чего я бесилась и сходила с ума.
В тот день я несколько часов просидела дома, поскольку Хэвэн клятвенно пообещал прислать мне корректуру вёрстки до трёх часов дня. Когда я пришла к Хэвэну и моему взору предстала безмятежная сцена в курительной комнате, только приступ чиханья помешал мне накинуться на него с язвительными упрёками. Услышав, как я чихаю, Пэй-ю внимательно на меня посмотрела. Затем она обратилась к Хэвэну. Я поняла, что она ругает мужа. Я изучала мандаринское наречие китайского языка и совершенно не понимала шанхайский диалект, но содержание её речей было вполне очевидно.
«Пэй-ю говорит, что ты впала в зависимость от опиума, и виноват в этом я», – охотно перевёл Хэвэн.
Я почувствовал себя скорее польщённой, но чувство гнева, вызванное тем, что Хэвэн халатно относится к обязанностям типографа, заставило меня довольно сурово ответить: «С чего это она взяла?». С этими словами я улеглась на привычное место и потянулась к трубке.
«Потому что у тебя слезятся глаза и течёт из носа».
«И что? Это ни о чём не говорит».
Я взглянула на Пэй-ю – она закивала, соглашаясь. Я вдохнула дым из трубки и продолжила:
«У меня насморк не поэтому. Я сильно простудилась».
«О, да, курильщики опиума всегда «простужены», – ответил Хэвэн, готовя ещё одну трубку. «Когда ты не получаешь Большой Дым, ты льёшь слёзы. Однако в твоём случае, думаю, моя жена ошибается. Ты ещё не впала в зависимость. Даже я, на самом деле, не зависимый – не сильно зависимый, хотя курю больше твоего. Такие люди, как мы, у которых полно работы, не впадают в зависимость».
Нет, думала я, Пэй-ю явно преувеличивает. Конечно, я могу обойтись без опиума. Что говорить, мне нравился опиум – я его полюбила. Теперь я понимала, чем он хорош. Романтические фантазии о диких наркотических оргиях и снах, навеянных опиумом, остались в прошлом, но я не сожалела, поскольку правда оказалась гораздо лучше. Лежать в тихой комнате, беседуя и куря – или куря и беседуя, именно в таком порядке – то было восхитительно приятное и умиротворяющее занятие. Я не наркоманка, говорила я себе, но чтобы оценить опиум по достоинству, нужно было к нему привыкнуть.
На курение уходило много времени, но, в конце концов, время было. Ночные клубы, вечеринки с коктейлями, ужины в ресторанах – излюбленное времяпрепровождение иностранных резидентов Шанхая – меня пресытило, хотя я продолжала выпивать со знакомыми. Но теперь я почти не появлялась в их обществе.
Опиум отвернул меня от алкоголя, и люди, не курившие, всё больше становились чужаками, тогда как курильщики, казалось мне, чувствуют и мыслят так же, как я. Мы много читали друг другу вслух – преимущественно стихи. Для счастья нам было достаточно чтения, музыки и рисования. Еда, алкоголь и флирт нас не интересовали… похоже, что я начинаю использовать язык fin de siecle (характерный для конца XIX века – прим. пер.), когда говорю об опиуме: возможно, потому, что я, куря опиум, вела жизнь в стиле fin de siecle – как в социальном, так и в литературном смысле.
Вестернизированные шанхайские китайцы морщились, слыша об опиуме – не по соображениям морали, но потому, что считали опиум прискорбно старомодным. Мои же друзья, носившие традиционные длинные гауны, сознательно оставались реакционерами, и опиум был частью их образа жизни, в то время как современные люди предпочитали глушить себя виски или бренди. Опиум был декадансом. Уделом стариков.
Мы читали книги Кокто об опиуме и обсуждали прочитанное. Хуа-цзину нравились рисунки, передававшие чувства человека, который пытается вылечиться от зависимости – на них трубки становились всё больше, а человек – всё меньше. Затем трубка разрасталась: члены тела превращались в трубки; в итоге, человек становился скоплением трубок.
В ходе таких бесед Хэвэн иногда откровенно отзывался о себе как о наркомане, но затем продолжал настаивать, что у него нет зависимости. «Понимаешь, дело в моей астме», – сказал он однажды. «Мой отец страдает астмой, поэтому он курит. Я тоже астматик, как и Пэй-ю. Время от времени, когда ей очень плохо, она выкуривает трубку-другую, потому что опиум – прекрасное средство от астмы».
Однажды, когда он противоречил себе больше обычного, я составила кредо курильщика:
1. Я никогда не стану наркоманом.
2. Я не могу впасть в зависимость. Я один из тех, кто может курить или не курить, по желанию.
3. Поэтому я зависим, но не слишком.
4. Это вопрос силы воли, и я могу остановиться в любое время.
В любое время. Время. Оно ослабило хватку. Удивительно, как менялся темп времени: иногда оно бежало галопом, а иногда застывало. Чтобы справиться с работой, я была вынуждена то и дело поглядывать на часы; время каверзно убегало незаметно для меня, заставляя пропускать встречи и опаздывать на свидания.
Я выглядела сонной. Я знала это благодаря окружающим, которые говорили, что мне «нужно выспаться», но мне никогда не хотелось спать в точном смысле слова; внутри, мой ум сохранял необычную ясность, и я могла разговаривать до утра, не чувствуя потребности в отдыхе. Дело в том, что я была зависима. Теперь я в этом себе признавалась и была рада, что могла не волноваться из-за этого.
Мы, курильщики опиума, думала я, бесстрастны, и это одно из наших преимуществ. Мы свободны от негативных эмоций. Алкоголик страдает приступами плаксивости, но не курильщик. Вы никогда не увидите, как курильщик, всхлипывая, выбалтывает свои секреты продавцу опиума. Мы горды и сдержаны. Люди могут считать нас сонными и вялыми, но нам лучше знать.
Первая реакция на хорошую глубокую затяжку – стимуляция. После первой затяжки у меня рождалось множество идей; я лежала и строила самые разные планы. Позже действительно наступало состояние специфической сонливости, но даже тогда в моей голове, за полузакрытыми веками, ум бурлил, порождая захватывающие мысли.
И всё же я не могла отрицать негативные стороны зависимости. Если бы отрицала, то не заслуживала бы эпитета «бесстрастная». Быть зависимым чертовски неудобно. Я не могла надолго разлучиться с трубкой, лампой и подносом, как и Хэвэн, без того, чтобы не начать мучиться. Во мне рождалось томление по лампе в затенённой комнате, уюту, покою и комфорту. И тогда начинали течь сопли, и я боялась, что кто-то догадается, в чём дело. Боялась в буквальном смысле – по какой-то причине, мысль о том, что меня разоблачат, приводила в ужас. Странно. Действительно, курение опиума было незаконным в Шанхае, но меня, в худшем случае, ждало лёгкое наказание. Тем не менее, я боялась. Я думаю, страх мог быть физическим симптомом, как и насморк.
Все эти детали мы подробно обсуждали, лёжа вокруг подноса. У Хуа-цзина была теория, согласно которой зависимость проистекала не столько из самого курения, сколько из расписания курения, к которому человек привыкал. «Если вы каждый день курите в разное время, то формируется не такая стойкая привычка», – искренне уверял он нас. «Серьёзная ошибка – делать это в одно и то же время. Я слежу за тем, чтобы варьировать часы курения. Понимаете, всё это в голове».
Наш польский друг Ян, который иногда к нам присоединялся, отверг это суждение. «Это сам наркотик», – сказал он. «Если всё это в голове, почему я чувствую это в теле?» Этот довод вызвал спор, в ходе которого прозвучало множество определений. Курильщики любят семантику. Однако однажды я решила проверить теорию на себе и посмотреть, я тут госпожа, или опиум мне господин. Для этого я приняла приглашение провести выходные в плавучем доме в обществе англичан. В деревенской местности, среди иностранцев, я бы никак не могла достать опиум.
Всё оказалось не так скверно, как я ожидала. Я скучала и не могла сосредоточиться на бридже – они настояли, чтобы я с ними играла – но я вообще плохо играю в карты. У меня начался сильнейший насморк, я плохо спала. Живот сводило спазмами, а ноги болели. Однако я могла всё это выносить. Мне не хотелось лечь и вопить – я терпела.
По дороге домой симптомы «простуды» усиливались – но что здесь такого? Люди часто простужаются. Единственное, что было по-настоящему скверным – ужас, который я испытывала: страх потеряться, заблудиться, остаться нагой и дрожащей в мире, который казался неумолимо жестоким… Спустя полчаса после того, как я вернулась в город, дома у Хэвэна друзья выслушивали мой методичный отчёт, выражая, соответственно складу и темпераменту, чувства восхищения, скепсиса или зависти. Я была рада тому, что все они сумели понять моё побуждение отказаться от привычки. Похоже, у каждого из них случались такие моменты, но не каждый был таким настырным, как я.
«Ты бы мог дать ей пилюли», – обратился Хуа-цзин к Хэвэну с откровенным упрёком. Я спросила, что он имеет ввиду, и Хуа-цзин пояснил, что зависимые, вынужденные ненадолго покидать орбиту лампы, обычно берут с собой маленькие опиумные пилюли, и принимают, когда им становится плохо. Пилюля не равноценна курению, но приносит некоторое облегчение.
Хэвэн ответил: «Я специально не дал ей пилюли. Она же хотела узнать, каково это, отказаться от курения, а пилюли смазали бы эффект. Кроме того, пилюли немного ядовитые. Если захочет, в следующий раз дам».
С наслаждением устраиваясь на подушках, я сказала: «Следующего раза не будет».
Спустя несколько недель я заболела. Должно быть, я слишком много курила. Как правило, если слегка превышать разумную дозу, тебе просто начинают сниться кошмары, но я превышала её кратно. Когда я возвращалась от Хэвэна к себе, у меня началась рвота, и не прекращалась уже дома, поэтому мальчик-слуга вызвал доктора-американца. Он давно работал в международном сеттльменте, но я была едва с ним знакома.
Конечно, я не собиралась ничего ему рассказывать и помалкивала, пока он проверял пульс, осматривал язык и мерял температуру. Наконец, он поставил диагноз.
«Желтуха. Вы не заметили, что пожелтели?»
«Нет».
«Да ладно, вы жёлтая, как лимон. Сколько трубок в день выкуриваете?»
Я потеряла дар речи, но если он мог сохранять полную невозмутимость, то и я могла сделать вид. «Ну, примерно десять или одиннадцать», – беспечно ответила я. Он кивнул, выписал рецепт и откланялся. Никаких нотаций, звонка в полицию, ничего. Я не могла не оценить его толерантность, но была зла, и на следующий день сказала Хэвэну: «Он только делает вид, что знает, о чём говорит. Никто не считает трубки – трубка одного человека может равняться двум трубкам другого». Правда заключалась в том, что меня уязвило его вторжение в моё заповедное царство.
В конечном счёте, если бы меня спросили, как я поживаю, то я бы честно ответила, что всё в порядке. У меня не было ни малейшего желания менять образ жизни. За исключением доктора, мои западные знакомые ничего не подозревали; должно быть, они думали, что у меня землистый цвет лица и явно считали меня какой-то рассеянной, но никто не догадывался о причине.
С китайцами, разумеется, дело обстояло иначе, потому что они видели подобное прежде. Пара человек высказала мне в глаза, что думают, но я сумела избавиться от дальнейших расспросов, особенно благодаря тому, что совсем рядом с территорией иностранных концессий началась Японо-китайская война.Война меня не слишком тревожила, вскоре я к ней привыкла. Единственное, что имело значение – выросли цены на опиум. Но война однозначно стала порогом, за которым осталась прежняя жизнь, и постепенно я начала пренебрегать конспирацией – мне уже было всё равно, знает кто-то или нет. Посетителей, даже если они не курили, проводили прямо в комнату, где я лежала с трубкой. Теперь я вела себя почти как Хэвэн; на моём левом указательном пальце даже образовалось масляное пятно, как у него; его нелегко было смыть. Пятно появилось из-за того, что я постоянно трогала пальцем шарики опиума в процессе их застывания. Хэвэн, которого пятно забавляло, указывал на него друзьям со словами: «Вы когда-нибудь видели белую девушку с такой отметиной?»
Я была не единственной иностранной курильщицей в Шанхае, знала и других. Один работал во французской дипломатической миссии. Привычку курить опиум он и его жена приобрели в Индокитае. Через них я познакомилась с Бобби – врачом-немцем, который имел в Шанхае солидную практику. Бобби не был наркоманом – я ни разу не видела, чтобы он касался трубки – но проводил много времени в обществе зависимых. Иногда я недоумевала, зачем он так часто посещает Хэвэна. Мне скорее хотелось встречаться с ним пореже, потому что Бобби был человеком серым и скучным. Однако я не придавала большого значения качествам «посторонних» (не курильщиков): мне было всё равно, серые они или блестящие. Поэтому в тот в день, когда я получила одно судьбоносное письмо, я всё ему рассказала.
«Речь идёт об этом глупом журнальчике, который я публикую. Они хотят расширить круг подписчиков – владельцы, имею ввиду – и просят приехать к ним в Чунцин для переговоров», – пояснила я.
«А вы, конечно, поехать не в состоянии», – откликнулся Бобби.
«В состоянии», – я приподнялась с дивана, опираясь на него локтем, и заговорила с подчёркнутым достоинством.
«Конечно, я могу. Что значит, не в состоянии? Единственно, это для меня обуза».
Я снова улеглась и принялась быстро скатывать шарик. Мой ум переполняли мысли о всех задачах, которые предстоит решить – прибраться дома, получить разрешение на поездку. Просто думать об этом было утомительно, а тут Бобби снова открыл рот.
«Выслушайте меня. Слушайте внимательно. Вы не можете никуда ехать – вы не можете». На этот раз ему удалось меня задеть.
«Почему нет?»
«Из-за опиума. Вашей привычки», – ответил Бобби.
Я засмеялась. «О, по этой причине, да? Нет, всё будет хорошо». Шарик был готов, сформирован в конус и я выкурила его, после чего сказала: «Я могу остановиться в любой момент, по желанию. Вы плохо меня знаете, но уверяю, что я способна остановиться в любое время».
«Как давно вы пытались бросить?», – требовательно спросил он и выдержал паузу. Я не ответила, поскольку пыталась припомнить. Он продолжил: «Уверен, что давно. Я знаком с вами уже год, и вы ни разу за это время не остановились. Думаю, вы поймёте, что не в состоянии бросить, юная леди».
«Вы заблуждаетесь», – агрессивно ответила я. «Говорю вам, вы абсолютно заблуждаетесь – вы меня не знаете».
«И потом, знаете ли, если вас поймают, будет не до шуток. Вы знаете, что вас ждёт». Он провёл ребром ладони по горлу. Бобби хотел сказать, что Гоминьдан издал новый закон, согласно которому курильщикам грозила плаха. Но я-то точно могла избежать подобной участи.
Я взглянула на него, теперь уже неуверенно, и спросила: «Что мне делать?»
«Всё будет хорошо, я могу вам помочь», – сказал Бобби неожиданно весело. «Вас легко можно вылечить. Вы слышали о гипнозе?». Я ответила, что конечно, слышала и даже видела. «В школе перед нами выступал студент-медик, который заставлял людей уснуть – они просто смотрели на включенную лампочку, а он говорил им, что они спят».
Бобби воспользовался моим телефоном и начал говорить с кем-то по-немецки. Завершив беседу, он сказал: «Начинаем завтра утром. У меня есть для вас койка в моей больничке – личная палата, по большому счёту. Встаньте пораньше, если сможете, и проведите утро, как обычно. Можете покурить, я не возражаю, но вы должны явиться в больницу к девяти утра. Я напишу записку таксисту с объяснением маршрута». Он написал записку. Уже стоя на пороге, Бобби добавил: «Хэвэн попытается вас отговорить, как вы понимаете. Не слушайте его».
Я ответила: «О, нет, Бобби, он не станет. Это моё личное дело, а он никогда не вмешивается в мои личные дела».
«Просто ничего ему не говорите, вот и всё. Не забудьте взять чемодан с туалетными принадлежностями. Скорее всего, вы захватите с собой пилюли с опиумом, но я их найду, так что избавьте себя от неприятностей».
Прежде чем стать зависимой, я думала, что курильщика со стажем смертельно пугает мысль о том, чтобы порвать с привычкой. Однако всё обстояло иначе – по крайней мере, в моём случае. На каком-то этапе курильщик готов принять практически любое предложение, включая идею отказа от опиума. Бросить курить? Да конечно, какая замечательная мысль! Давайте начнём прямо завтра. После пары трубок я была крайне довольна таким поворотом событий и поспешила к Хэвэну, чтобы всё ему рассказать. Он тоже был рад, но не понимал, зачем нужна такая спешка.
«Великолепно!», – сказал он. «Но почему завтра? Если ты подождёшь, мы можем пройти курс лечения вместе. Всегда легче что-то делать в обществе другого. Подожди, и я попрошу Бобби принять и меня в больницу».
«Я бы и рада, Хэвэн, но он уже всё для меня подготовил, и я вряд ли сумею переиграть ситуацию. И, как я уже сказала, у меня мало времени – осталась только пара недель до моего отъезда в Чунцин. Тебе будет легче, когда очередь дойдёт до тебя».
Я знала, что мироточивость в его голосе означает гнев. «Конечно, ведь ты рада следовать совету малознакомого человека…»
То была борьба, но я не сдалась. Трезвая или нет, я прекрасно знала, что случилось бы, согласись я подождать Хэвэна, о чём бы ни шла речь – о чаепитии или курсе лечения. Он откладывал бы, и откладывал, и откладывал до тех пор, пока о любых планах можно было бы забыть. Я пожала плечами и выкурила ещё одну трубку, и на следующее утро едва не опоздала в больницу. Пожилой слуга донёс мои вещи до такси и встал рядом с машиной с озабоченным выражением лица. Он нисколько не верил в эту затею. «Вскоре я навещу вас», – пообещал он.
Я никогда не слышала о больнице Бобби. Мы долго ехали улочками с магазинами и хибарами, окружавшими территорию иностранных концессий, и забрались настолько далеко, что я уже решила, что мы окажемся в японской зоне, но раньше, чем это случилось, мы достигли цели – здания размера, типичного для жилища шанхайца среднего класса, только чуть более обшарпанного. Над входом свисал грязный белый флаг с красным крестом. На пороге стоял Бобби: он с облегчением улыбался, в очках отражалось утреннее солнце. Он явно не был уверен в том, что я появлюсь, и спросил, как отнёсся к этой новости Хэвэн.
«Он хочет, чтобы вы вылечили и его», – ответила я.
«Стоит ему только захотеть. Проходите. Сестра позаботится о вашем чемодане».
Я прошла за ним в офис с хлипкими стенами; среди прочего, там были лотки для бумаги и документов, массивный старый письменный стол и мягкое кресло, в которое он попросил меня сесть. Он дал мне таблетку и жестяную чашку с водой, запить. Я с любопытством огляделась. Возле стены возвышалась груда картонных ящиков, стоял шкаф с инструментами. Солнце освещало ковёр на полу. В комнате было очень жарко. Бобби обливался потом. Хотя у курильщиков притупляется обоняние, я различала неприятный запах дезинфицирующих веществ. Я спросила, какими заболеваниями занимается больница, и Бобби ответил, что любыми. Он отвечал невнимательно, расхаживая взад-вперёд и дожидаясь, когда на меня подействует таблетка.
Я сказала: «Не понимаю, зачем нужна таблетка. Студент-медик просто использовал лампочку».
«О, я тоже так могу, но на это требуется время», – возразил Бобби. «Я намерен в будущем лечить гипнозом сразу целые группы зависимых, полные залы, и как далеко, по-вашему, я продвинусь, если попытаюсь каждого заставлять смотреть на лампочку? Нет, барбитураты – более быстрый метод. Вы ещё не чувствуете сонливость?»
«Нет. Не понимаю – почему полные залы?»
Он пояснил. По его словам, один врач-гипнотизёр не мог справиться с задачей лечения огромного числа зависимых, не используй он такие методы. Фактически, сказал Бобби, в моём случае он преследовал ту же цель. Если лечение поможет, а оно должно было помочь, не могло не помочь, заверил он, тогда он попросит меня оказать всё влияние, какое у меня только есть, на власти, чтобы они наняли Бобби в качестве «великого исцелителя всей китайской нации от опийной наркомании».
Он тепло и с надеждой излагал эти планы, до тех пор, пока я не увидела сквозь прозрачное стекло классную комнату, полную китайцев в белом: они сидели рядами, точные копии друг друга, и задрав головы смотрели на Бобби, стоящего на очень высоком помосте. Он говорил… говорил…
«Вы позволите, пока находитесь в этом состоянии, провести ещё и небольшой сеанс психоанализа?», – он на самом деле это говорил, и говорил мне, а не китайцам в белых одеяниях.
Я пошевелилась и заставила язык ворочаться. «Да, если вы пообещаете впоследствии всё рассказать. Вы обещаете?»
«Да, да». Он опять расхаживал по комнате и произнёс это нетерпеливо, через плечо.
«Теперь вас клонит в сон. Вы уснёте. Через несколько минут…»
Однако не прошло и нескольких минут, как я почувствовала, что снова бодрствую, и привстала, с чувством торжества сказав:
«Ваша таблетка не сработала».
Бобби, по-прежнему расхаживая по комнате, потирал руки, снова и снова повторяя, словно самому себе:
«Очень интересно, о-о-чень интересно».
Неожиданно в комнате снова стало темно. Я сказала:
«Это не сработало».
Я была разочарована. Все эти приготовления оказались напрасными.
Бобби приблизился ко мне.
«Вы знаете, который час?», – спросил он. Когда-то давно, смутно припомнила я, Хэвэн задал тот же самый вопрос. Но Бобби ответил сам. «Пять вечера, а сеанс начался раньше десяти утра».
«Но что происходило?», – я потёрла лоб.
«Вы практически не умолкая говорили. Я прервал вас, чтобы пообедать».
Я была поражена, но Бобби не дал мне времени на обсуждение странности ситуации. Он пристально посмотрел на меня и спросил: «Вы испытываете побуждение курить?»
Я покачала головой. И впрямь, картина подноса и зажжённой лампы покинула центр моего ума. Больше того, вопрос меня удивил. С чего бы мне хотеть опиума?
«У вас нет желания, нет мыслей о желании?», – настаивал он, и я снова покачала головой.
Бобби сказал: «Хорошо. Теперь вы можете отправиться в постель, а перед этим поесть, если хотите. Я распоряжусь, чтобы завтра к вам не пускали посетителей. Пока так, но позже вечером я зайду, чтобы оценить ваше состояние».
Я начала подниматься, но застыла, охваченная приступом чиханья. «Я простудилась», – заявила я. «О, Бобби – анализ. Что вы выяснили?»
«Вы очень интересны», – с энтузиазмом ответил он. «Это сестра Вонг, она о вас позаботится». Он вышел.
Сестра Вонг вывела меня в коридор, торопясь, словно буксир, транспортирующий пароход на стоянку. Сестра сопроводила меня в комнату на первом этаже, с полевой кроватью, белёными стенами и окном от пола до потолка, выходившим на запущенный сад.
Постельное бельё было изношенным и порыжевшим. Сестра Вонг уже распаковала мои вещи и развесила их на паре крючков в стене. Конечно, вяло думала я, уже лёжа в постели, китайцы не развешивают одежду, а складывают в ящики… Позже она поставила мне на грудь поднос с ужином. Мне не хотелось есть рис, политый коричневой жижей, и спустя какое-то время его унесли. Бобби должен был прийти в тот вечер, но я не помню, появился ли он.
Проснувшись на рассвете, я сказала себе, что нет никаких причин быть сонливой. Мне уже не хотелось спать. Я испытывала дискомфорт, хотя не могла сказать, где он гнездился. Горло? Руки? Ноги? Желудок? Дискомфорт гулял по телу. Единственным местом, где он, похоже, прочно осел, была совесть. Я чувствовала себя виновной во всех мировых бедах, но то не была агония. Состояние казалось терпимым. Тем не менее, я радовалась приходу утра.
Однажды Ян очень хорошо передал ощущения, вызываемые опиумом, напомнила я себе; у него была повреждена нога, и, выкурив одну-две трубки, он заметил: «Боль остаётся, но уже не ранит». Ладно, сказала я себе, ничего не поделаешь. Боль была всегда, и теперь она снова ранит. Вот и всё. Это терпимо. Это терпимо.
Одно обстоятельство оказало неоценимую помощь. Ни разу на протяжении недели, в течение которой я чувствовала себя очень скверно, я не подумала, что всё изменится, стоит только добраться до трубки. Я поняла, что отсутствие таких мыслей и есть следствие гипноза. Однако осведомлённость о факте гипноза не повлияло на его плоды. Он сработал. Я не была заперта в комнате, а на выходе не было охраны. Если бы я захотела, то могла бы одеться, выйти и поехать домой или к Хэвэну, но я не хотела. Все иные побуждения остались, но тяга к опиуму пропала. Я считала дни, оставшиеся до того момента, когда, как пообещал Бобби, мне должно было полегчать. Я не находила себе места, зевала, чихала, слёзы текли ручьём, а часы просто отказывались показывать ход времени, но я не пыталась покинуть больницу.
Какое-то время, когда заходил Бобби и я пыталась с ним говорить, мой голос дрожал и я рыдала. «Это просто нервы. Я не могу подыскать слов», – всхлипывала я, но он заверял, что я прихожу в норму. По его словам, он понял, что я действительно хочу бросить опиум, потому что я не пронесла опиум с собой. Бобби признался, что обыскал мои вещи, пока я находилась под воздействием гипноза. В тот вечер, когда он сделал это признание, у меня начались судороги. Это хорошо известный синдром отмены. Они могут ощущаться в любой части тела зависимого, но как правило люди чувствуют их в руках – кажется, что кости поломаны. У меня сводило ноги, вплоть до бёдер, и в четыре часа утра я поняла, что по этой причине мне приходилось в детстве носить на ногах ортопедические скобы. Во взрослом возрасте я их не помнила, но теперь, сказала я себе, мои ноги их вспомнили. Затем, словно я умилостивила богов этим открытием, мне удалось проспать целый час. Наверно, то была самая мучительная ночь.
После этого Бобби позволил навещать меня отдельным друзьям. Я могла выходить с ними в заросший сад и прогуливаться, неуверенно вышагивая к берегу реки, где плавали утки, а затем мы пили под деревом чай.
Друзья помогали мне проводить время, и это было благом, поскольку время ползло улиткой, если я не отвлекалась. «Смертельная скука курильщика, который исцелился», – написал Кокто.
Однако самые острые чувства у меня вызывала постель. Ночь за ночью мне приходилось лежать в ней без сна. В конце концов, я возненавидела её глубоко личной жгучей ненавистью. Мне был отвратителен самый запах матраса. Не думаю, что запах действительно был дурным – просто вата из семян капка, но впервые за несколько лет мой омертвевший нос работал, и любой запах неприятно воздействовал на нервы, которые вновь приобрели чувствительность. Мне казалось, что матрас воняет; вдобавок, он был комковатым. Я знала каждый комок. Я решила избавиться от этого старья, как только приду в себя. Однажды утром я спросила Бобби, в какую сумму обойдётся покупка нового матраса.
«Ну, не знаю. Долларов двадцать, полагаю. А что такое?», – спросил он.
«Я хочу купить у вас старый матрас, когда пройду всё это, и сжечь в саду. Я его ненавижу».
«Если к тому времени у вас сохранится это желание, я не возражаю», – важно ответил Бобби. «Сегодня мне звонил Хэвэн». Он помолчал, выжидательгино глядя на меня. «Он не впервые пытается с вами связаться, – добавил он, – но я вам не говорил. Думаю, теперь я могу позволить вам с ним увидеться. Он приедет после обеда. По правде говоря, он уже здесь».
Шао Сюньмэй (Пан Хэвэн)
«Хорошо». Должно быть, мой ответ прозвучал равнодушно, поскольку так я чувствовала. Я почти позабыла Хэвэна. Однако, когда он вошёл, я вспомнила, как хорошо его знала, и сколько часов мы провели вместе, куря. Я заметила, что у него был затуманенный взор и грязные зубы.
Он сказал: «Я заберу вас отсюда».
Бобби тотчас заметил: «Только покататься, не забывайте», – и сурово взглянул на Хэвэна.
Хэвэн засмеялся и жестом поднятой руки заверил Бобби: «Конечно, я верну её обратно. Я не украду вашу пациентку, доктор».
«Вы не будете курить, – сказал Бобби, – и не повезёте её туда, где она сможет покурить. Ясно?»
«Абсолютно ясно», – ответил Хэвэн. Мы вышли через главный вход, которым я не выходила в течение недели, сели в машину и поехали. Хэвэн сдержал слово. Мы приехали в чайную, уселись и посмотрели друг на друга. Он сказал:
«Ты хорошо выглядишь. Как ты себя чувствуешь?»
«Хорошо, – ответила я, – но Кокто говорил правду – понимаешь, о скуке. И всё же, я рада, что это сделала». Я оттаивала, хотя Хэвэн по-прежнему казался мне чужим, а его голос – незнакомым.
«Пока тебя не было, я пытался, – признался он, – и не смог. Меня хватило на тридцать шесть часов, самое большее. Я безумно тосковал по лампе. Лампа прекрасна».
«Ну, это не проблема», – ответила я. «Просто зажги её и ложись рядом». Мы оба рассмеялись. Я впервые сумела пошутить об опиуме. Затем он отвёз меня обратно в больницу. Когда мы прощались, его глаза были влажны, потому что он нуждался в подносе с лампой, иглой и трубкой. Я почувствовала отчуждение.
После обеда меня формально выписали; через три дня мне предстояло отправиться в Чунцин.
Бобби сказал: «Ладно, до свидания. Вы свободны. С вами теперь всё в порядке. Можете ехать куда хотите. Плата мне не нужна, но помните – если выпадет шанс поговорить с какими-нибудь высокопоставленными лицами, скажите им, что мой метод работает. Вы обещаете, хорошо? Я бы хотел занять такую должность».
Я пообещала, поблагодарила и пожала ему руку. Чемодан был собран, машина ждала у ворот, но я не спешила.
«Есть один вопрос», – сказала я. «Помните, психоанализ? Я не раз вас спрашивала, но вы так и не сказали, что вы тогда откопали».
Бобби ответил только: «А-а-а, да. Нечто крайне любопытное».
Вдобавок, я совсем позабыла сжечь матрас.
Эмили Хан
подготовил и перевел: Максим Катрич
Эмили «Мики» Хан (1905 – 1997) – американская журналистка и писательница, автор 54 книг и более чем двухсот статей и очерков. The New Yorker называл её «позабытым сокровищем американской литературы». В молодости «Мики» работала инженером, затем отправилась в Бельгийское Конго, где два года прожила в обществе пигмеев, после чего пешком прошла всю Восточную Африку, и в 1935 году приехала в Китай. В «Большом Дыме» отображён шанхайский период её жизни.
В «Париже Востока», как называли Шанхай, Эмили познакомилась со многими известными и влиятельным людьми, в числе которых был молодой китайский поэт-романтик Шао Сюньмэй (1906 – 1968). В «Большом Дыме» Шао Сюньмэй (он писал преимущественно под псевдонимом Зау Синмай) выведен под именем «Пан Хэвэн» (Pan Heh-ven).
Сюньмэй принадлежал к одной из самых богатых и влиятельных фамилий старого Китая – его отец занимал пост вице-короля Тайваня и служил посланником в царской России, мать была дочерью магната. Семнадцатилетним юношей Шао отправился в Европу, где провёл несколько лет и учился в Кембридже и Париже.
Плейбой и герой таблоидов, писавших о его романах с китайской актрисой Бай Лиан по прозвищу «Белый Лотос», англичанкой Пруденс и другими дамами в Европе и в Китае, Сюньмэй жил в самом фешенебельном районе Шанхая, писал стихи, носившие следы влияния Алджернона Суинберна и Шарля Бодлера, и занимался изданием журналов на китайском и английском языках.
Знакомство Хан и Шао переросло в роман. Жена Сюньмэя Шэн Пэй-ю (она была дочерью миллиардера и разделяла артистические наклонности мужа) не возражала против его отношений с Эмили, которую рассматривала как «младшую жену» или «наложницу»: институт многоженства был широко распространён в старом Китае. После расставания Хан навсегда сохранила память о Сюньмэе и посвятила ему десятки страниц мемуаров «Г-Пан: Воспоминания» (1942) и «Мой Китай» (1944), а также других произведений.
В 1949 году, когда к власти в Китае окончательно пришли коммунисты, семья Шао утратила большую часть своего состояния, и Сюньмэй перебивался переводами английской литературы на китайский язык. В 1958 он попытался написать Эмили, которая жила в ту пору в Америке, но письмо перехватила полиция, и его арестовали как «империалистического шпиона». В 1962 году Сюньмэй вышел на свободу. В тюрьме его здоровье пошатнулось. Поэт скончался в нищете в 1968 году.
Расставшись с Шао, Эмили Хан вышла замуж за англичанина и жила в обществе супруга и детей в США; она умерла в 1997 году в Нью-Йорке в возрасте девяносто двух лет.
Рассказ «Большой Дым» носит отчасти автобиографический характер. В центре сюжета – знакомство героини с опиумом, которое вылилось в патологическую зависимость, но завершилось чудесным избавлением от неё.
«Большой Дым» – старинное китайское выражение, обозначающее процесс курения опиума или, в зависимости от контекста, собственно опиум.
Другое традиционное название опиума в Китае и в Индии – чанду (чэнду). Чанду представляет собой искусно приготовленную опийную пасту, получаемую из опия-сырца посредством очищения и многомесячной или многолетней ферментации (сбраживания); в качестве «закваски» используется плесневый гриб Аспергилл чёрный (Aspergillus niger).
Существует мнение, что длительный процесс ферментации приводит к образованию в конечном продукте ряда психоактивных веществ, не известных науке: именно они придают курительному опиуму его уникальное – церебральное, стимулирующее и психоделическое – действие.
Чанду курят (строго говоря, выпаривают) с помощью особой трубки и особой лампы. Все вводные и стадии процесса – процентное содержание морфина и других алкалоидов в опии-сырце, технология его рафинирования и ферментации, устройство трубки и материалы, из которых она сделана, температура нагревания опиума и чашечки трубки – крайне важны. Только при соблюдении всех параметров, выработанных несколькими столетиями практики, чанду раскрывает свой потенциал.
