Из коридора вышла рыжая кошка Морковка. Я с облегчением выдохнула, схватила один из кусочков, проглотила его, даже не ощутив вкуса, и занялась делом – разбила кочергой угли и подбросила в печку несколько больших поленьев. Я «переломалась» только две недели тому назад и мне невыносимо хотелось есть, в особенности, сладкого.
Кормили в этой тюрьме для наркоманов, гордо именующуюся реабилитационным центром, так, чтобы и голодом не уморить, и, одновременно, сломить волю и способность к сопротивлению. Я когда-то читала, что диета, бедная животными жирами и белками, очень сильно снижает порог внушаемости. А внушали нам просто с утра и до вечера, стараясь полностью промыть мозги. Смотреть телевизор – запрещено. При отсутствии проступков, по воскресеньям, в виде особой милости разрешалось посмотреть какой-нибудь религиозный фильм. Светских книг не было вообще, читать можно было только Библию. Общение с лицами противоположного пола – запрещено категорически. Через три года можно было выйти замуж или жениться – на члене Церкви, с разрешения главного наставника. Выйти во двор – с разрешения Старшей, выйти за ворота – без сопровождения – запрещено. Косметика, духи, маникюр, парикмахерская – все под запретом. Правда, постричь могли – наголо, в наказание, для смирения гордыни. Писать письма или звонить – тоже запрещено, даже родителям. Раз в квартал желающие могли написать родителям – под диктовку Старшей – что мы здоровы и счастливы и горячо желаем остаться тут на всю оставшуюся жизнь.
Моя мать погибла в ДТП полгода тому назад. Отчим не захотел расставаться с нашим прекрасным домом и кругленьким счетом в банке, хотя сам он пришел в этот дом с одним небольшим чемоданчиком. Я, дура набитая, вместо того, чтобы вступить в наследство сразу же, с горя сорвалась – а я до этого была в хорошей стойкой ремиссии. Я укололась всего каких-то четыре раза – и этого хватило для того, чтобы «присесть» заново. Однажды утром я раскумарилась и задремала. Мне приснилось что-то хорошее и светлое… из сладкого сна меня вырвало чье-то грубое прикосновение. Я открыла глаза и увидела трех крепких парней, совершенно незнакомых. «Что вы здесь делаете?» вскрикнула я. «Спасаем тебя, – ответил самый здоровенный, – вставай, одевайся! Ты едешь в новую жизнь!» Они стащили меня с постели, я начала орать и лягаться, получила за это несколько крепких затрещин и наконец, окончательно проснулась и поняла, что происходит что-то страшное и непонятное. Я завопила во все горло, звала отчима. Он не заставил себя ждать – выплыл из коридора с таким елейным выражением лица, что мне захотелось вырвать. «Аня, девочка моя дорогая. Не кричи и не ругайся – это друзья, люди, которым ты будешь потом руки целовать за спасение тебя от белой смерти! Не волнуйся, годик полечишься, поработаешь физически, на свежем воздухе, на Азовском море! И вернешься домой здоровенькой, и мы тебя замуж выдадим!» Мужики, которых привел отчим, наперебой начали уверять меня, что через год я даже буду сама просить, чтобы остаться в ребцентре навсегда, настолько у них все распрекрасно. Я заявила: «Может там у вас жертвы стокгольмского синдрома просятся навсегда остаться в вашем заведении, но я не считаю, что мне нужно лечение или реабилитация. Я не даю согласия, понимаете? Я попрошу вас покинуть мой дом немедленно или я сию же минуту вызову полицию.» И услышала в ответ, что мое соглаcие им не требуется. После недолгого сопротивления меня укололи чем-то с запахом эфира – скорее всего калипсолом, потому что меня во время его действия посещали оранжево-фиолетовые грезы, в которых я выворачивалась наизнанку и летела сквозь какие-то пространства – интересно, в общем. Я чувствовала, что меня одели, завернули в плед, погрузили в машину и куда-то повезли.
Проснувшись после очередной дозы калипсола, я осторожно проверила и обнаружила, что руки у меня не связаны, ноги тоже, но я не обута. Я не подала виду, что проснулась и глаз не открывала, внимательно прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг. Я понимала, что мне надо улучить момент, когда мои похитители остановятся на заправке или пожрать купить и убежать, позвать на помощь, ведь полиция должна будет отреагировать – это ведь серьезное преступление – похищение человека!
Мы ехали долго. Я поняла, что везли меня четверо: водитель, их главный на переднем сидении, и я между двумя амбалами – на заднем. Брат рангом повыше, который ехал спереди, всю дорогу разглагольствовал, как нанятый – сплошная религиозно-клерикальная чепуха, типа того, что Бог их любит намного больше, чем других, потому что их основатель и пророк объявил крестовый поход для спасения обреченных на смерть – таких как я, и в будущей жизни у них будут привилегии, как будто Бог – это бухгалтер, который подсчитывает все грехи и даже маленькие грешки, а молитву, пост и добрые дела заносит в приходно-расходную книгу, а на Страшном суде горе тем, у кого дебет с кредитом не сойдется!
Братья, стискивающие меня на задней «сидушке», внимали! В их голосах, когда они задавали вопросы, звучали раболепные и заискивающие нотки.
Я знала, что через несколько часов у меня начнется кризис, я стану никуда не годной и шанс спастись от насильственной реабилитации у меня будет только один. Я сообразила, что отчим отправил меня в ребцентр для того чтобы завладеть моими деньгами и маминым бизнесом. Если я не смогу в самое ближайшее время вырваться на свободу, дело закончится тем, что через годик я выйду из ребцентра (если выйду) и обнаружу, что я нищая и бездомная вдобавок. Я поняла из разговоров, что мы находимся где-то в Запорожской области и едем то ли в Мариуполь, то ли в Бердянск, а на ближайшей заправке есть закусочная и братья собирались остановиться и там поесть. Через несколько минут машина свернула куда-то и остановилась. Братья начали советоваться – стоит ли меня разбудить, чтобы покормить, но Старшой приказал: «Пусть ее спит!». Захлопали дверцы. Я осталась одна на заднем сидении. Моя рука нащупала ручку дверцы, дверца открылась и я вывалилась на горячий асфальт. Машина стояла в очереди на заправку. Рядом было еще несколько машин и одна из них – патрульная машина с полицейскими! Я вскочила на ноги и начала кричать: «Помогите! Полиция! Убивают! Пожар!», но обнаружила, что меня шатает и бросает во все стороны, как пьяную, а язык мой заплетается. «Стой! Куда!» водитель тоже выскочил из машины и бросился меня ловить. На шум стали выглядывать люди, из закусочной выбежал Старшой. Я добежала до патрульной машины и бросилась к девушке-полицейской: «Помогите! Меня похитили, меня везут незнакомые люди неизвестно куда!» Я думала, что мои беды закончились, но то, что произошло вслед за этим, просто выбило меня из тапок! Главный брат с пакетом бургеров в руках подошел к полицейской машине и крепко пожал руку полицейскому, который вышел из нее и тепло поздоровался с полицейской -женщиной. Она спросила: «Петрович, вы как я вижу все в трудах, аки пчела! Новую наркоманку везете, будете ей добро причинять?» Петрович засмеялся: «Да мы молились, чтоб Бог послал нам новых грешниц – надо развивать женское служение.» Полисменша сказала мне: «Не шуми, садись в машину и будь паинькой, тебя лечить везут, потом сама скажешь спасибо!»
Меня запихнули назад в машину, а мои протесты затихли после нескольких крепких тычков кулаками по моим многострадальным ребрам.
И мне стало ясно, что вырваться из лап этих святош мне будет намного сложнее, чем представлялось сначала.
Первые дни в реабилитационном центре я помню плохо, кумарило меня безумно, кроме того, меня пичкали какими-то «колесами», скорее всего, нейролептиками и азалептином. Святоши явно не хотели моей смерти: зачем им было терять щедрую плату, которую вносил отчим? Поэтому, когда меня начало неукротимо, до крови, рвать, я, очнувшись, увидела возле постели человека в белом халате, который мерял мне давление. Я попросила его сообщить в полицию о том, что меня похитили и удерживают против моей воли. Я, глупая, решила, что мне вызвали «скорую». Потом я узнала, что это был Доктор – недоучившийся фельдшер Федя, алкоголик, который прибился к центру.
Через неделю мне стало легче, и началась моя жизнь в тоталитарной секте. Подъем в 6 утра, молитва с глоссолалией («аблякамамбабмбадурдукурмбубба!»), потом разбор Библии. Потом наставление Старшей, потом завтрак, кормили три раза в день, если Старшей не ударяла моча в голову и она не сажала нас на посты, всех скопом, вроде бы из религиозных соображений, но это была ложь и самая низменная экономия; или поодиночке – в наказание за какой-нибудь проступок. На завтрак варилась молочная каша: одна банка сгущенки на двадцать-тридцать литров воды, и арнаутка, или комкастая манка, или перловка. На обед – суп на воде, два куска хлеба и селедка из расчета 1 селедка на десять человек. На ужин – опять жидкая каша и чай, еле сладкий. В воскресенье ничего не готовилось – грех, потому в субботу варились две бадьи постного борща.
Управлять нами было легко, диета, в которой практически отсутствовали животные белки и жиры, приводила к тому, что даже я, не верующая ни в Бога, ни в черта, иногда начинала сомневаться: а вдруг и в самом деле?.. Контроль над нами строился по принципу «Разделяй и властвуй». Старшая время от времени вызывала одну из девушек для «задушевной беседы», а по сути для внушения и наушничества. Девушки стучали друг на друга, и даже друг друга наказывали. Тем, кто зарекомендовал себя хорошо, были льготы – Старшая их подкармливала, дарила одежду, это называлось «благословиться».
Практически все женщины попали в реабцентр в разное время, из разных городов, сильно намучились в своей свободной жизни, жили на улице, стояли на трассе, и возможность спать на чистой постели, а не в картонной коробке в холодном подъезде, без вшей, принимать душ и кушать три раза в день, пусть и баланду, но кушать, казалась им раем. А еще они видели, как живет семья Слуги и его жены Старшей, которая по нескольку раз в день повторяла настойчиво, что она сама вышла из таких бездомных, бомжующих наркоманок с трассы, а вот теперь:
«Смотрите, я свидетельствую, какое чудо Он для меня сделал! Я теперь порядочная, уважаемая в церкви и городе женщина, имею мужа, дом, иномарку! Захотела – нарастила волосы, захотела – ногти, смотрите, какие у меня шмотки, какие украшения, как меня Бог благословил… и вы можете так, только слушайтесь меня!» Вот девушки и следили друг за другом и наказывали друг друга по приказу Старшей, чтобы быть к ней поближе, наушничали и подлизывались. У меня же не было ни малейшего желания делать карьеру в тоталитарной секте, я очень отличалась от этих девчонок, которые в своей жизни ничего, слаще морковки, не пробовали, и я хотела только одного: вырваться из этой тюрьмы и не дать отчиму себя облапошить.
Поэтому я решила прикинуться дурочкой и ждать удобного случая, хотя меня воротило с души, когда я видела. как на общей плите жарятся огромные отбивные, которые жрали Старшая со своим муженьком, когда я слушала ханжеские многочасовые наставления… Скучно было невероятно. Ни книг, кроме религиозных, ни телевизора. По воскресеньям нас толпой гоняли в церковь на «служение» – эти молебны длились часами, песнопения перемежались слюнявыми «свидетельствами» и проповедями.
Вечером иногда разрешали посмотреть религиозный фильм или ставили запись проповеди какого-то пастора. Интересно, думала я, под чем все эти пасторы, под какими стимуляторами, это ж сколько первитина надо принять, чтобы три-четыре часа без передыху бегать по сцене и трепать языком? Да не просто трепать языком, а еще и зажигать зал, что Джаггер на Вудстоке! В нормальном состоянии это делать невозможно!
Заканчивалось воскресенье и начиналась трудовая неделя. Мы работали по 10-12 часов, физически: на стройках, огородах, ремонте квартир. А пацаны – на стройке, весь день на улице. В любую погоду. С таким голимым питанием… А плату за наш рабский труд присваивал Слуга (как называл себя тот Старшой, который привез меня в эту Богачевку) и его помощники-служители. Конечно, нас стерегли, мы были основой их благосостояния, тем более, что за многих из нас еще и платили родители. Оказывается, держать реабилитационный центр– это очень выгодный бизнес. Кроме женского отделения, в маленьком селе у Азовского моря было еще три мужских.
А чтобы возвращать беглых рабов, кроме купленной Слугою полиции, в каждом отделении в вольерах жили два-три свирепых, натасканных на ловле людей, алабая.
Если кому-то удавалось перелезть через трехметровый забор с колючей проволокой сверху, на воле его ловила патрульная полиция или собаки.
Однажды утром Старшая сообщила нам, что сегодня возвращается с лечения сестра Татьяна – она ездила в Мариуполь лечиться от ВИЧ. Когда я увидела эту сестру, то потеряла дар речи. Я поняла – вот он, мой ключ от двери, за которой – свобода. Я заметила, что Татьяна тоже узнала меня, о, какого труда ей стоило не измениться в лице!
Это была девочка, которая была влюблена в меня в пятнадцать лет, и как я потом, когда все закончилось, прочитала в ее дневнике, память обо мне – самое светлое и самое дорогое, что хранилось в ее сердце.
Мы учились в одном классе. Она была очень тоненькая, хрупкая, с прозрачными серо-голубыми, огромными глазами, опушенными черными ресницами. Даже нос картошкой ее не портил. В меня тогда были влюблены все мальчики в классе и она дико, бешено меня ревновала. Мы сидели за одной партой со второго класса, она была моей подругой, а я – ее первой и несчастной любовью. Впрочем, все остальные ее любовные истории были еще несчастнее. Ее использовали, предавали и обманывали все женщины, с которыми ее сталкивала жизнь.
В восьмом классе мы читали Сафо. Мы сочиняли приключенческий роман про амазонок. Мы мечтали о том, что вместе уедем, поступим в университет, будем вместе изучать творчество Цветаевой и Ахматовой, и мы будем всегда, всю жизнь вместе, у нас все будет утонченно прекрасно… мы танцевали дуэтом, я – высокая и сильная… и Танечка – изящная, как фарфоровая статуэтка, легкая и воздушная. Танечкина мамаша, измученная вечерниками и заочниками преподавательница кафедры марксизма-ленинизма, заметила, что наши с ней отношения не похожи на обычную девичью дружбу. И правильно заметила, потому что это были не дружеские, а любовные отношения. Достаточно было подслушать одну нашу ссору, вернее, дикую сцену ревности, которую она закатила мне. Таня, катаясь на коньках, пробовала сделать прыжок, но упала и сломала ногу, да так неудачно, что пришлось лежать на вытяжении, в областном центре.
В ее отсутствие я сблизилась с новенькой девушкой, которая среди учебного года пришла в наш класс, она познакомила меня со своим старшим братом и я начала ходить с ним в кино и в клубы.
Мне, как оказалось, все-таки больше нравились мальчики, просто бешеные Танечкины чувства меня увлекли и захватили. Ах, что только не говорила она мне, жестокой изменнице… она ведь видела, что новая подружка сдержанней, тактичнее… интелигентнее, красивее ее! А когда узнала о моем новом увлечении… Как она страдала от того, что я стала чужой и далекой, оттого, что я «больше ее не люблю»!
Мы делали стенгазету. Потом пили чай с абрикосовым вареньем, мне стало ее ужасно жалко, а потом… потом мать Анечки увидела, что мы целуемся, лежа на диване, я любовалась Анечкиными грудками– прелестными девичьими грудками, круглыми, как чаша, с коричневыми нежными сосками… мать зашла в квартиру потихоньку и около получаса наблюдала за развратными развлечениями дочери с подругой. Она вызвала мать и … в общем, нас разлучили. Я уехала учиться в Харьков, сначала мы писали друг другу, потом потерялись. Прошло столько лет и вот, здесь, в этом жутком месте – она, моя влюбленная девочка.
Она не подала виду, что узнала меня. ЕЕ положение в ребцентре очень отличалось от моего – Таня находилась тут уже больше года, то есть была освобожденной, считалась служительницей, ей доверяли, могла выходить со двора, у нее был телефон, она была приближенной и помощницей Старшей. Но был один-единственный момент, по словам Тани, ее сердце вспыхнуло огнем: «Анечка выбрала момент и подарила мне такой радостный, такой сияющий взгляд и послала мне воздушный поцелуй,одними губками.»
Мне больше всего хотелось ее обнять и поговорить, узнать, хотя бы, что ее привело в эту церковь. Танечка и наркотики ?! Эта нежная, ранимая девочка и жестокое конченое движение, кумары и барыги!
Я подкараулила Татьяну в прачечной. Через несколько минут я с удовлетворением отметила: Таня по-прежнему та же Таня, которую я знала… и она, стоит лишь мне свистнуть, сделает для меня все.
На следующий день привезли двух новых девушек – старую, беззубую наркоманку и совсем молодую девчонку, но очень больную – ее лицо было цвета зеленой глины, ноги в разрезах, у нее была флегмона и вскрыли более десяти гнойных карманов. Девочка была ВИЧ-позитивная, терапию не принимала и клеток у нее было 6 или 7. Она никак не хотела примиряться с тем, что курить запрещено и все время просила газетку и щепотку чая – покурить. Через неделю она умрет, после того, как Слуга и его приспешники будут всю ночь молиться и изгонять из этого бедного ребенка демона, вместо того, чтоб отвезти ее к врачу… Девочка весила килограмм 40, ничего не могла есть – у нее был страшный кандидоз полости рта и пищевода, что бы она не положила в рот, даже вода вызывала страшную боль и жжение, а ночью она кашляла, стонала и гнула такие маты, что ужас брал.
А старая наркоманка оказалась очень образованной, интеллигентной женщиной и к тому же врачом. Когда она сказала об этом, девушки недоверчиво переглянулись, мне показалось, что они не поверили, но Старшая начала обращаться с ней уважительно. Таня потом сказала мне, что ребцентру позарез нужен врач. Человека со стороны они брать не хотели, думали «вырастить в своей среде», среди членов церкви были медсестры, думали их отправить доучиваться, но когда наставник узнал, во сколько обойдется это выращивание, его задавила жаба и они довольствовались услугами алкаша-доктора.
Танечка расцвела. Наши мимолетные встречи, прикосновения, несколько поцелуев для ее сердечка, изголодавшегося по любви, стали ведром бензина, выплеснутого в огонь. А я, мерзавка, спокойно наблюдала, как обманутая мной девочка влюбляется все больше и больше. Я больше всего хотела вырваться на свободу из ребцентра, поэтому я плюнула на честность и порядочность.
Шли дни. Лето сменила теплая осень. Когда начали топить печь, приходилось по очереди дежурить: подкидывать дрова, чтобы печь не погасла. Таня была следующая в очереди за мной. Пользуясь этим, я не шла спать, а вместо этого, оставалась возле печки с Таней и нашептывала, нашептывала ей, какое счастье было ее здесь встретить, как сам Бог нас свел, что это судьба и как мы будем счастливы, когда сбежим отсюда и будем вместе, навсегда! Таню, дурочку, беспокоило лишь то, что лесбийская любовь – грех… сектанты ей конкретно мозги промыли. Я пыталась выпросить у нее на минутку телефон, чтобы позвонить моему бывшему мужу. Он много лет стоял на программе, работал в каком-то НКО, его даже по телеку показывали. Он звал меня на программу, но я не считала, что она мне нужна, да и мама против была… Сережка бы точно вытащил меня отсюда, стоило лишь позвонить. Но Таня все колебалась, она, дурочка, была благодарна святошам за то, что они дали ей кров и искренне считала, что они, нарушая права человека, делают добро. А я сглупила, расписав ей последствия Серегиного вмешательства, а именно то, что ожидает эту банду за похищение человека. Поэтому телефон она мне не давала, но согласилась бежать при удобном случае. И ее смущало то, что деньги на билеты на поезд (нам надо было уехать немедленно, в любом направлении –пока нас не поймали и не водворили обратно) ей нужно будет украсть у Старшей. А на это она никак не могла решиться и неизвестно, сколько еще надо было бы сидеть в ребцентре, если б не несчастные кусочки хлеба, намазанные сгущенкой.
Во время очередного ночного дежурства у печки я не выдержала и съела два кусочка. После завтрака дежурная по кухне, чрезмерно раздобревшая молодая девица Вера с очень довольным видом сообщила мне, что Старшая посадила меня на полный пост в наказание за то, что я предалась обжорству. Вечером, злая и голодная, я сказала Тане, которая принесла мне горсть конфет, что если завтра мне снова не дадут жрать, то я взбунтуюсь, выскажу этим святошам все, что о них думаю и пусть меня садят в яму! «Посадкой в яму» стращали нас регулярно: рассказывали в основном, про то, как мать-старушка просила забрать здоровенного сына-наркоманюгу, который бил ее и отнимал пенсию, его приехали и забрали, посадили в яму, бросили ему туда библию и свечку, через месяц вышел другой человек… ну и тому подобную чепуху. «Ты меня знаешь,– сказала я Тане, – я больше терпеть это свинство не буду. А ты, как я вижу, совсем меня не любишь. Я думала, что мы сбежим из этого ада и будем вместе всю жизнь… теперь я вижу, что ошибалась…» Танечка заплакала. Она уверяла меня в своей любви, но я была непреклонна – дожимала. И дожала. Таня решилась. На следующий день мы убежали.
Вся сложность побега заключалась в том, что железнодорожная станция находилась в десяти километрах от города, туда вела одна дорога, и перехватить нас не составило бы никакого труда. Но Таня придумала способ: она сделала то, чего от нее не ждали.
Было воскресенье. Обычно всех гнали на служение в церковь, но новенькие, которые еще не перекумарились, оставались с одной из служительниц – Таней или еще одной приближенной к Старшей девкой дома из соображений безопасности. А вдруг по дороге вырвется, побежит или скандал устроит? После смерти той девочки, святоши были очень осторожны. То, что она умерла, сначала скрывали, потом объявили всем, что «Лизу отвезли в Мариуполь в больницу», а потом, только через неделю, рассказали «сестрам», что Лиза скончалась. Таня мне рассказала, что Лиза начала задыхаться во время молитв об изгнании беса, упала на пол в судорогах, Старшая потрогала пульс и в ужасе сказала, что сердце не бьется. Я в ужасе спросила у Тани: а куда ее дели? Таня ответила, что ей сказали, будто Лизу похоронили, но как? Ведь эта девочка была вообще без документов – у нее даже не было свидетельства о рождении, не то, что паспорта. Куда они девали тело? Тут я увидела, насколько сильно испугалась Татьяна, у нее даже губы побелели, испугалась и расстроилась, она ведь все не хотела до конца верить, что мы находимся в руках мошенников, она-то ведь верила во всю эту байду: аллилуйя, спаситель грядет, церковь и так далее. А если в церкви творятся такие вещи – значит все обман, лажа и Танька, с ее цельностью характера, не могла видеть все это и молчать. И я молила Бога, в которого не верила, чтобы Таня ничем себя не выдала и не помешала мне удрать.
Было воскресенье. С ночи я притворилась, что заболела, отравилась, изображала рвоту и понос и вообще конец света, чтобы не пойти в церковь и остаться дома. В это воскресенье была Танина очередь сидеть с новенькими. Все собирались, одевались в самое лучшее, красоту наводили – ведь в церкви будут пацаны! А я лежала, держась за живот, стонала и охала, а когда Старшая разрешила мне остаться дома – выдохнула, йес!
А дальше было совсем просто. Таня вызвала «скорую». Я, по совету Веры – той самой новенькой врачихи, старой и беззубой, изобразила «острый живот» и меня собрались забирать в хирургическое отделение местной больницы, а ехать надо было из Богачевки в райцентр. Таня позвонила Старшей и та велела ей ехать вместе со мной.
Но для страховки – вдруг сбегу – главный святоша велел двум «братьям» поехать в больницу и ждать нас там. В приемном покое я попросилась в туалет, Таня пошла меня проводить, но вместо туалета мы побежали в другое крыло, выскочили через другой вход, вызвали такси и поехали на вокзал… Мы не дождались поезда на Мариуполь. За нами приехали служители с алабаями. И Таня бросилась меня прикрывать. Бедная, она знала, что я ее обманула и использовала, ведь первым делом я добралась до ее мобилки и начала звонить своему бывшему мужу. Сергей, услышав мой голос, просто обалдел: «Боже мой, Анечка, дорогая, где ты? Твой телефон выключен, твой отчим чушь какую-то несет, куда ты пропала? Тебя нет дома четыре месяца!» Я сказала ему, где мы находимся, сказала, чтобы шел в полицию, в СБУ, что я без документов, без денег…сказала адрес ребцентра, что сейчас меня схватят… и тут я увидела, как собака рвет Таню. А она, бедная, кричит мне «Беги, беги, прыгай в электричку, ты успеешь…», но я прямо с телефоном в руке бросилась отбивать ее от свирепой азиатской овчарки, но в мои плечи вцепились руки служителя. Другой вырвал у меня телефон: «Что, мразь, звонишь дилеру? Укололись уже? Ничего, в яме протрезвишься.»
Я могла бы убежать, успеть вскочить в электричку, но когда я увидела, как Таня бросилась им наперерез, чтобы спасти меня, у меня в башке что-то щелкнуло. Наверное, стыдно стало. О, как нас били. Меня в жизни так никто никогда не бил. Таню обзывали шлюхой, Иудой, вавилонской блудницей, и ей досталось больше, потому что в яме я очнулась первой.
Я перевернулась на живот и меня вырвало желчью. А еще я выплюнула два зуба. Таня лежала рядом, она долго не отвечала мне и я испугалась, думала, что она умерла. Я положила ее голову себе на колени, гладила ее волосы, которые оставались у меня в руках, их эти бугаи вырывали прядями, звала ее. Через некоторое время она спросила: «Ты мне все наврала, да?» «О чем?», спросила я. «О том, что ты меня любишь… и что мы вместе будем… только мы убежали, и я стала не так уж и нужна, как ты стала совсем другая. Ты изменилась. Даже в такси… я заговорила, о том, что мне надо знать, где тебя искать, если мы потеряемся, а ты не захотела мне говорить даже свой адрес… Ты бы хотела, чтоб я потерялась и тебя не нашла, правда? Я почувствовала…» Я начала говорить, что нет, все не так, но она меня остановила: «Не надо, Анечка…я ведь все равно сделала бы для тебя все…» Я поцеловала ее и попросила прощения, а потом спросила, почему она бросилась на собак, пытаясь спасти меня, лгунью. Таня сказала, что ей теперь нечего терять, идти-то ей некуда, у нее нет ни дома, ни родных. Нам бросили рваное ватное одеяло, бутылку с водой, свечку и Библию… Я кричала, что Тане нужен врач – у нее шла кровь изо рта и заднего прохода и ей было тяжело дышать, мне приходилось поддерживать ее в полусидящем положении. Но в ответ я услышала лишь совет молиться, чтобы Иисус нас исцелил и освободил из ямы.
Сережа не обманул мои ожидания: он немедленно начал действовать.
Когда СБУ штурмовало ребцентр и ребята в камуфле и масках открыли яму, Танечка была еще жива. Я сразу начала кричать: «Врача, немедленно врача!» и нас сразу же отвезли в больницу. У меня были всего лишь ушибленные раны, сломано два ребра и зубы выбиты, а вот Таня… у нее были тяжелые повреждения внутренних органов, она сильно простудилась в яме, в общем, бедняжка умерла через двое суток. Как я себя корила за этот глупый побег, за мою ложь, за мое притворство! Ведь можно было все сделать иначе, не торопиться… Те трое суток, что мы провели в этой чертовой яме, дали мне возможность понять и увидеть, наконец, какая это была чудесная девочка, какая светлая и прекрасная у нее была душа и насколько страшно сложилась ее судьба – умерла мама, соседи показывали пальцем и делали гадости из-за ее ориентации, наркотики, обман, потеря квартиры, ребцентр, яма и смерть в 34 года.
Сережа, мой уже не бывший (мы снова сошлись) муж, говорит, что нам просто не повезло, что нет моей вины в Таниной смерти, ведь это не я ее избила до гемоторакса и внутреннего кровотечения, но я, наверное, до конца своих дней буду чувствовать угрызения совести.
Отчим подался в бега, прихватив приличную сумму денег – большую часть маминого наследства. Его ищет полиция, но, зная, как она работает, я думаю, что искать будет очень долго.
Сейчас идет следствие, Богачевку закрыли. Удивительно – но некоторые ее обитатели протестуют и стоят с плакатами под Верховной Радой – требуют, чтобы убийц и ушлых мерзавцев, которые нарушали права человека и обогащались за счет рабского труда наркозависимых людей, освободили, публикуют в соцсетях слезливые истории «освобождения от наркотиков». Кроме тела Лизы, на территории ребцентра нашли еще несколько захоронений. Я думаю, что святоши все-таки получат по заслугам, уголовный кодекс еще никто не отменял.
Иногда мне снится яма, я кричу и плачу, Сережа включает свет, успокаивает меня, поит водой, а я повторяю, как мантру:
Танечка, если небеса и рай существуют, я верю, что ты там. Прости меня, пожалуйста!
Елена Курлат
Я плачу о тебе, я плачу о судьбе,
я плачу и ридаю дорогая.
Так обрадовался что была жива когда СБУ вломились что слёзы радости пошли…и тут через пару слов уже шли слёзы грусти,но всё равно хвала что этих мразей прикрыли! Любовь творит чудеса! Всем любви и добра!