Хендрикс битый час мучил гитару, казалось, что он просто воткнул в нее и забыл, что кому-то, может быть хочется послушать и других. Он играл и играл, и не было этому конца. Я направился на кухню сделать чаю, что ли. Закурил без удовольствия, с тоской. Еще один вечер испорчен… Опять Вудсток, Таня, Цеп, томление по чему-то… Я знаю, по чему мы томимся, мы все знаем, только не говорим. Сказать – значит признаться, что ты в торбе. Опять.
Перспектив на раскумарку никаких, ни денег, ни эквивалента в траве или золоте, или шмотках. Давно уже все продано. Хотя нет, у Таньки есть обручальное кольцо, это баксов 20, четыре стакана сена, кислый и вода есть… Я и не заметил, как в уме продал это кольцо, купил, сварил, раскумарился… тьфу ты, напасть какая-то, даже самому себе не хватает смелости признаться в том, что мы все в глубокой жо.. И не заметили, как так получилось, вроде не часто и торчали… Непостижимо.
Пейзаж не менялся, все те же тошнотворные высотки-близнецы, как в кетаминовом глюке, повторяют друг друга, тянутся к небу, серому, безнадежно затянутому тучами. Будет дождь, темень эта как будто не только там наверху, но и внутри, в районе легких или души. А есть ли она, душа эта? Кто ее знает, одни говорят, что есть, другие, сторонники марксизма -что человек материален и нет у него никакой души и когда сдохнет, вместе с ним все и закончится, весь его говенный жизненный путь, и сгниет он в могиле и не будет до него никому никакого дела. Надо ж, что в голову лезет, совсем все плохо.
В комнату не хотелась возвращаться, а мысли все витали вокруг Танькиного кольца. Нет, не отдаст она его. Мое мы сто лет назад проторчали, а свое она ни за что не отдаст. Бабы эти, вечно они цепляются за символы какие-то, кольца, даты, подаренных ко дню рождения плюшевых медведей и прочую пургу. Как будто это имеет какое-то значение. Ну и ладно, дотянуть бы до вечера и лечь спать. А завтра будет новый день, и что-то придумается… Я уселся на кухне, закурил новую сигарету, взял гитару и стал что-то наигрывать. В кухню вошла Танька.
– Слушай, перестань, и так тошно, – сказала она, взяла сигарету, закурила, отлила себе чаю из моей чашки. Вот это я в ней люто ненавидел, эту ее привычку: стоило мне заварить себе чай, она появлялась в ту же минуту неизвестно откуда и отливала себе половину. Желание пить чай пропало, откуда-то снизу стало подниматься раздражение на нее.
– Не нравится, иди вон, Хендрикса своего шизофренического слушай, – я даже не старался скрыть раздражение, а чего, собственно, пусть не лезет.
– Нравится, просто тошно как-то, а еще ты со своей гитарой, – она стала смотреть в окно и пить мой чай. По стеклу забарабанил дождь.
– Ну вот, теперь еще и дождь пошел. – В ее голосе было столько… не знаю чего, но эта ее интонация совсем меня доконала.
– Что там Цеп? – спросил я просто для того, чтобы что-то сказать не имеющее отношения ни к ней, ни к дождю, ни к чему в этот чудовищный вечер.
– Лежит, смотрит телек, только он, по-моему его не видит, так, понты колотит. Ой, смотри, Жан идет, и не один, с бабой какой-то.
Я встал, посмотрел в окно. Действительно, к нашему дому шел Жан с девицей. В душе (если она была) шевельнулась надежда: неспроста он прется через весь город, да еще и под дождем.
– Посмотрим, чего он нам несет. Эй, Цеп, Жан идет. – Крикнул я в комнату и в дверном проеме нарисовался Цепелин.
– Ин-те-ре-сно, – протянул он, – что это он задумал, этот Жан.
В дверь позвонили. Я краем глаза видел, как напряглась Танька, как потирает руки Цеп, сам же, нацепив на себя маску полнейшего безразличия, пошел открывать дверь.
– Кто там? – скорее по привычке спросил я.
– Ваша мама пришла, сена вам принесла. – Раздался веселый голос из-за двери.
Я открыл дверь и впустил его и незнакомую девицу.
– Ты че орешь, не в лесу, – недовольно проворчал я. Не хватало нам еще проблем с соседями.
– А соседи разве знают, что “сено” – это “солома”? – Скаламбурил Жан, вытаскивая из-за пазухи пакет, в котором, на первый взгляд, было стакана два “соломы”. – “Вода” есть?
– Все есть. – Я испытал такую радость, которую можно сравнить, разве что с радостью ребенка, которому с неба упал килограмм мороженного. Нет, это было похоже на… на… я не мог вспомнить, что еще в этом мире могло вызвать во мне такие радостные чувства, как пару стаканов маковой соломы. Все эти мысли и чувства пролетали в голове со скоростью света, и я даже немного испугался, неужели это так?.. Потом отбросил всю эту чушь и, прихватил жановский пакет, направился на кухню, где предупредительный Цеп доставал посуду.
– Познакомьтесь, это вот Лика, она учится в цирковом училище, – с гордостью представил нам Жан свою спутницу. Девица на вид была хрупкой и какой-то серенькой, что ли.
– Здрасьте. – Тонко произнесла Лика.
– Так, девушки, давайте-ка в комнату, – пропел Цеп. Танька надула губы. Мало того, что она терпеть не могла, когда к нам домой приводили девиц, так теперь она должна сидеть с ней в комнате и развлекать! Я чувствовал, что назревает бунт, и как можно скорее ретировался на кухню и закрыл за собою дверь. Было слышно, как Жан что-то говорит Таньке, потом и он проскользнул на кухню, а барышни отправились-таки в комнату.
– Ну что, все тип-топ? – Спросил он и уселся за стол, закурил.
– А чего же не тип-топ, и не сомневайся. – Цепелин шустрил у плиты, священнодействовал. Его в такие минуты лучше не трогать.
– Что за барышня? – поинтересовался я, скорее для приличия, чем из любопытства. Жан всегда приводил барышень, и каждый раз новых.
– Из циркового училища. Не поверишь, она такое вытворяет со своим телом!
Я не разделял его восторгов. Наверное, из-за того, что секс для меня как-то незаметно отошел на какой-то очень дальний план, что было причиной частых наших с Танькой ссор. Для того, чтобы заняться с ней сексом, мне нужно было вмазать “белой”, но после нее такие отходняки! Поэтому секс стал притчей в наших с Таней отношениях.
– А на нее тоже варить? – поинтересовался Цеп.
– Не, она не торчит. Она циркачка. – с какой-то гордостью заявил Жан.
– Так а чего ты ее притащил?
– Мы потом к ней едем, она будет показывать мне цирковое искусство! – Жан радостно улыбался, предвкушая предстоящее удовольствие. Я разозлился. Чему тут радоваться? Одной бабой больше, одной меньше, они все одинаковы. Но тут же признался себе: я ему завидую. Жан, в отличие от нас, как-то долго умудрялся не “присесть”. Он редко кололся, больше “план” курил, марки жрал, “черная” для него – экзотика. А для нас? Источник радости, вдохновения, модулятор настроения. Есть “лекарство” – настроение супер. Нету – все серое, бессмысленное, жить неохота. Сделалось немножко страшно. Но я отогнал эти мысли, на самом деле все не так плохо, это я гоню, сейчас вмажусь и все будет хорошо.
– Ну что там, долго еще? – торопил Жан Цепелина.
– Не лезь, сиди и жди молча. – хмуро ответил Цеп. Он готовился к самой неприятной процедуре – отжим через тряпку горячей соломы. Мало того, что горячо, так растворитель разьедает кожу. Поэтому мы всегда бросали жребий, кто будет отжимать. Выпало мне. Морщась от боли, я проделал эту процедуру, утешая себя предстоящим вознаграждением в виде пары кубов хорошего домашнего раствора.
Дверь на кухню приоткрылась и заглянула Танька.
– Ну что вы, скоро уже? Я изнемогаю с бабой этой. Ой, Жан, прости, девушка хорошая, только не мой типаж.
– И правильно, главное, что бы мне подходила. – заржал Жан. – Не обижай ее, хорошая девушка.
– Слушайте, а “демик” есть? – озабочено спросила Танька.
– А ты разве с “демой” трескаешься? – я был удивлен. Видимо у нее дозняк тоже растет. Опять неприятные мысли полезли в голову, но я их отогнал, ничего, как-то образуется все.
– Иди, иди давай, – выставил ее за дверь Цеп.
Танька фыркнула, но ушла, знала, что чем меньше она светится, тем благосклонней я и тем больше ей достанется.
Жан ерзал. Было видно, что он сгорает от нетерпения.
– Слушай, видел вчера Рубинчика, он такого “ганджа” мне продал! Супер. Где он, гад, берет ее?
– Я знаю, кто-то привозит ему из Питера, может быть, не знаю… Осталось что-то у тебя?
– Да, на папиросу, сейчас приколочу.
– Не, давай уже вмажемся, а потом приколотим.
– Ок, так даже лучше.
Цепелин уже сушил “выход”, я достал баян с “кислым”, Жану поручил раскатать “дему”.
– Жан, скажи Танюхе, что б баяны доставала.
Цеп, как варщик, кололся первым. Видно было, что раствор хороший, рожа у него стала красная, он закурил, стал почесываться. Потом вмазался я. С венами у меня все нормально, поэтому я сразу попал, а вот Танька пару раз попробовала, не попала и стала хныкать, что б я ее вмазал. Я не люблю двигать других, особенно ее, вены у нее никудышние, все кисти исцарапаны тупыми иглами. Пришлось в “обратку”. Потом двинул Жана. Тот вообще сам колоться не умеет, вечно кто-то его колет.
– Ух, хороша, – стал он чесать нос, – хороша гадость!
Раствор и вправду был хорош. Сено сейчас уже не то, что было раньше, раньше со стакана десятка получалась, а сейчас пятерка. Вот и не знаешь, сколько с выхода делать, десять или пять. Цеп сделал шесть, нам по два и Таньке с Жаном по одному, хватит с них.
Я закурил, поставил чайник на плиту, захотелось чаю.
– Ну, Жан, давай свой ганджибас, курнем, что ли…
– Яха, что-то с Жаном не то, – Танькин голос заставил меня вздрогнуть и обернуться к столу.
Жан сидел за столом, не шевелился, ничего не говорил и не дышал. Вообще.
Я бросился к нему, схватил за плечи, ударил по щеке.
– Жан, Жан, очнись, ты что, жрал колеса какие-то? – я кричал, понимая, что он меня не слышит.
В дверях показалась его цирковая баба.
– Он жрал какие-то таблетки!? – орал я, совершенно не думая о соседях.
– Да, – пролепетала она.
– Когда, какие? – допытывался я, как будто это что-то меняло.
– Я не знаю, может часа два назад, колой запил.- Похоже было, что она вот-вот упадет в обморок.
– Мать, мать, мать… Давай, Цеп, в ванную его! Мы подхватили Жана под мышки и под колени и потащили в ванную. Краем глаза я видел жановскую бабу (господи, зовут-то ее как?), с перекошенным лицом серого цвета. Ни к месту вспомнилась сцена из “Криминального чтива”, где Траволта и негр этот, фамилию его не помню, тащат мертвого негра и их застает жена Тарантино. Только у нас был не мертвый негр, а Жан, мой лучший друг, который совсем не дышал, и баба его, которая никогда в жизни не видела торчка, склеившего ласты от передоза.
– Ему надо сделать искусственное дыхание, – всхлипнула Танька, стоя в дверях ванной. Я наклонился над Жаном. Он по-прежнему не дышал. Силой разжал губы, показавшиеся мне ледяными, и стал изо всех сил вдувать в него воздух.
-Дыши, дыши, дыши, – шептал я, пытаясь заставить его дышать. Напрасно. Лицо Жана сделалось багровым, глаза бессмысленно уставились в облупленный потолок.
– Надо “скорую” вызывать, – проскулила Танька.
– Ты, что, спятила, какая “скорая”? Нас свинтят всех, в тюрьму хочешь?! – орал я.
– Что нам делать, что делать? – не унималась она.
Я понимал, что у нее шок, но от этого не становилось легче. Где кайф? Почему я совсем не ощущаю кайфа? Почему мысли такие ясные и трезвые? От всего происходящего кайф как рукой сняло, вот зараза!..
Я мучительно пытался нащупать пульс на запястье Жана, но напрасно, видно давление у него совсем низкое. Стал искать на шее, нашщупал тонкую, еле слышную ниточку. С замиранием сердца слушал, как она становится все тише, удары все реже и вот, совсем остановилась. Под пальцами была тишина. Самая страшная тишина, какую мне доводилось слышать. Все, это конец.
Я стоял над телом и понимал, что вляпался в самое большое дерьмо в своей жизни. Надо бабе этой всё как-то объяснить, как её, черт возьми, зовут?! Пошел в комнату. Она сидела на кровати в оцепенении и только дышала, открыв рот.
– Что с ним? – голос был тихий и какой-то неуверенный. Слава Богу, хоть не бьется в истерике, подумал я.
– Он умер.
Она посмотрела на меня, я видел, что она не понимает ни одного слова.
– Что?
– Умер. Передоз. Дыхание остановилось. И мы не смогли его откачать.
– Умер?
Я начинал злиться. Только бы не сорваться.
– Да, он умер. Но мы не будем никуда звонить и никому говорить. Если ты нам поможешь, у тебя не будет никаких неприятностей.
– Что помочь? – до нее начинало доходить. Видно слово “неприятности” в совокупности с мертвым телом в квартире возымело нужное действие.
– Сделать вид, что ты никогда здесь не была, ничего не видела и вообще, этого ничего не было. Понятно? – Я специально напустил на себя строгости, чтобы она чуть-чуть испугалась.
– Хорошо, я поняла, я здесь не была и ничего такого не видела. А он что, совсем того?..
– Совсем.
Вошла Танька.
– Проведи девушку, она уходит, – сказал я.
Танька уставилась на меня.
– Проведи, – сквозь зубы процедил я.
Девица поднялась, пошатываясь направилась в прихожую, Танька шла за ней. Щелкнул дверной замок, дверь открылась и закрылась. В квартире стало тихо.
– Надо его вынести, подальше от дома на лавку посадить и в “скорую” позвонить, чтоб забрали. – Цепелин вошел в комнату и сел напротив меня на стул. – Других вариантов нет.
– Это же Жан, я не могу так с ним. – Казалось, что весь земной шар со всеми своими проблемами лежал у меня на плечах.
– Или вызвать сюда мусоров и сесть всем вместе. Ты этого хочешь?
Я ничего не хотел. Совсем. Я не хотел жить. Весь ужас ситуации стал доходить до меня. Если ад и существовал, то сейчас я был в аду.
– Не сейчас, ночью, когда не будет никого.
Время тянулось бесконечно долго. Мы сидели в комнате, перед телевизором с выключенным звуком, Жан лежал в ванной, совершенно мертвый, кайфа не было. Я курил, пил чай, ходил и вспоминал, сколько всего мы пережили вместе, думал о его маме, о том, что он единственный сын и что теперь будет с ней. Но больше всего я думал о том, как нам избавится от тела.
– Два часа уже, пора. – Цепелин прервал мои размышления. Мне показалось, что я лечу в пропасть.
– Я не смогу.
– Сможешь, у тебя выбора нет. – Цеп стал рыться в шкафу. – Таня, дай плед какой-нибудь, или покрывало.
Танька открыла шкаф, достала плед, который нам подарили мои родители, клетчатый, коричневый с желтым, мой любимый. Но сейчас я готов был отдать все, что у меня есть, только бы не делать того, что нам предстояло.
Все происходящие было как в замедленной сьемке. Мы расстелили в прихожей плед, вынули тело Жана, твердое и очень тяжелое, уложили в плед, накрыли. Танька вышла первая, посмотреть, нет ли кого возле лифта, мы за ней. Вызвали лифт. Внизу Танька снова вышла пробить нет ли людей, никого не было, все порядочные обыватели давно спали в своих постельках. Короткими перебежками мы двигались между домами, стараясь уйти подальше от нашего дома. Я перестал понимать где мы находимся. Наконец Цеп сказал:
– Давай здесь, вон и телефон рядом.
Мы остановились возле скамейки и кое-как усадили окоченевшее тело Жана.
Танька плакала.
– О, Господи… О, Господи… – повторяла она, как заезжая пластинка.
– Заткнись! – процедил я. Кто такой, этот Господи, и какое Ему до нас дело, почему именно сейчас Он должен нас услышать? Я подошел к телефону, набрал 03.
– Алло, “скорая”? Во дворе дома номер семнадцать по Якира на скамейке труп молодого человека, приезжайте, заберите его. Я кто? Никто, просто прохожий. – Я повесил трубку. Подошел к скамейке, просто стоял и смотрел на своего лучшего друга. Из ступора меня вывел Цеп.
– Давайте, валить надо, сейчас скорая приедет, мусора…
Я наклонился к Жану и прошептал:
– Прости, прости, Жан, мы не могли по-другому, жизнь такая у нас, собачья… сам знаешь.
г. Киев
