 | Мы, ошалелые от радости, покидали в рюкзаки самое необходимое, я гитару на плечо, гуру мой флейту к поясу прицепил, и отправились в путь. Это гуру мой, Вадик, в деревню к себе очищаться ехал, а я от «черной» бежал, только ему не говорил, он этого не одобрял. Плану курнуть или грибов сожрать для расширения сознания можно, а вот «дурь» эта, мак, против он был. |
Собрались мы как-то с моим гуру в деревню к нему, очиститься, значит, от мирской суеты, от грязи городской, зиму с себя стряхнуть. В Киеве только первое солнышко выглянуло, весна пришла, потеплело, градусов 12 что ли, птицы поют, а запах! Мы, ошалелые от радости, покидали в рюкзаки самое необходимое, я гитару на плечо, гуру мой флейту к поясу прицепил, и отправились в путь. Это гуру мой, Вадик, в деревню к себе очищаться ехал, а я от «черной» бежал, только ему не говорил, он этого не одобрял. Плану курнуть или грибов сожрать для расширения сознания можно, а вот «дурь» эта, мак, против он был.
Денег у нас было в обрез, только на один билет, вот и решили мы, что я поеду без билета, если что, буду косить под умственно отсталого, ну, типа инвалида, льготника, а удостоверение мое, мы, типа забыли. Приехали мы на вокзал, купили один билет, и стали на перроне ждать электричку. Приехала, она, значит, вошли мы, уселись, и я с порога стал балаган разыгрывать, глаза к носу скосил и гуру своего спрашиваю:
— А де мы, браток?
— В поезде едем, брат, в поезде, — подыгрывает он мне.
— Де, де? — переспрашиваю я, типа дурак полный, языка русского не понимаю.
— В поезде, ты, главное, не нервничай. И, повернувшись к соседям, шепотом говорит:
— Он когда нервничает, буйным становится, так что вы его не трогайте.
А меня кумарит не по детски, из глаз слезы потекли, из носа… сами знаете что. И живот так прикрутило, что хоть криком кричи. Я своему «братку» на ухо шепчу: «Мне бы в туалет сбегать» и глаза страшные делаю. Соседи в спинки диванчика вжались, думают, что я нервничаю, боятся, как бы чудить не начал.
Стал я протискиваться через пассажиров, в основном баб каких-то деревенских, с корзинами, а в них куры, гуси и прочая живность. Насилу до тамбура добрался, там туалет нашел и заперся. Подробностей описывать не буду, к чему они, скажу только, что теперь я знаю, что нет на свете ничего ужасней, чем расстройство желудка в электричке. Намучался я, зато, выйдя, человеком себя почувствовал. Закурил в тамбуре сигарету и стал в окно глядеть. Ехали мы через лесистую местность, правда, куда именно я так и не знал, надо бы спросить у гуру своего, я-то, конечно по сценарию умственно отсталый, но не до такой же степени, чтобы ехать туда, сам не знаю куда. Докурил я без удовольствия, бычок об стену тамбура затушил, зашел в вагон и стал к своему месту протискиваться. Добрался, значит, гляжу, а на моем месте чмо какое-то сидит, газету читает. Я глаза к носу скосил и давай пальцем в него тыкать и мычать. «Ы-ы, мужик, ы-ы, место мое занял, бля». Вадик только плечами пожимает, мол, я отбивался, как мог. Я как представил, что мне в кумаре надо стоять неизвестно сколько времени, мне плохо сделалось и изо рта вырвался вполне натуральный, полный страдания стон.
— Мужчина, уступите мальчику, он больной, — сжалилась надо мной женщина, сидевшая напротив бывшего моего места. — Болен он, уступите. Да и раньше вас сел, выходил он по надобности.
Мужик покосился на меня недружелюбно, но место уступил. Сел я, от нечего делать гитару достал и стал наигрывать. Интересно, думаю, а дураки умеют на гитаре играть? Не выдам ли я себя? Гуру мой флейту достал, стал подыгрывать мне, народ в вагоне оживился, стал к нам подтягиваться, прислушиваться. Ишь ты, крестьяне, а ничто человеческое им не чуждо! Только вошли мы в раж, я себя представил Стивом Уандером, это тот, который слепой, голову к потолку задрал и мотаю ею из стороны в сторону, как по вагону волна прошла: «контролеры», зашептали со всех сторон, народ стал по карманам шарить, билеты доставать. Я понял, что настал мой звездный час, сейчас мне предстояло продемонстрировать все свое актерское мастерство и от того, поверят мне или нет, зависело, доеду я до деревни, в которой смогу очистить свои мысли и тело, или вернусь побежденный в грязный и опостылевший Киев.
— Предъявите билеты, — здоровенный детина вырос слева от меня и я сильно пожалел, что сел в электричку. «Будут бить», пронеслось в голове, но инстинкт самосохранения был настолько силен, что я поднял к нему свое лицо, скосил глаза к переносице и воззрился на него, скорчив жалостную мину. Из носа у меня потекло, но я не стал вытираться, для достоверности самое то. Скошенными глазами было плохо видно, контролер двоился, отчего делалось страшно вдвойне.
— Ваши билеты, — каким-то механическим голосом повторил тот.
— Видите ли, — протягивая свой билет, встрял Вадик, — это мой брат, он болен, инвалид детства.
— Удостоверение, — не унимался робот-контролер.
— Забыли, представляете, так торопились, что оставили его дома, на столике в прихожей. — Вадик, видимо, тоже понимал, что сейчас наша жизнь висит на волоске.
— Забыли?
— Ну да, бывает, что люди забывают что-то… Голос Вадика делался все тише, в нем стали появляться просительные нотки.
— Забыли?.. — как-то неуверенно протянул мучитель. — А это что у вас? Он носом повел в сторону гитары. — Вы что, музыканты?
— Ну, не то, что бы… в общем-то да, — сказал Вадик.
— Ну, так слабайте что-нибудь, это будет плата за проезд брата твоего, гы-гы, — хихикнул он как-то ненатурально.
Я покосился на своего гуру, тот утвердительно кивнул и достал свою флейту. Я взял гитару. Заиграл и запел «Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе». Вадик стал подыгрывать, меня поперло со страшной силой, мы стали входить в медитативный транс и скоро исчез контролер, бабки с курами, вонючий вагон электрички, исчезло все, остался только ритм «Харе Кришна, Харе Кришна…» и полет, полет на небо, туда, где нет ничего, ни суеты, ни страха, ни контролера этого, с его тягой к прекрасному. Не знаю, как долго я был в трансе, но когда я вдруг пришел в себя, то обнаружил, что весь вагон, вместе с контролером распевают во все горло: «Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Рама, Харе Рама…» Я представил себе, как наш вагон несется через лес, оставляет позади деревни и поселки, столбы с проводами, а из вагона несутся к небу чуждые для нашей культуры слова мантры «Харе Кришна, Харе Кришна…» «Надо завязывать», — подумал я и стал снижать ритм, а потом и вовсе перестал петь и играть. Вадик тоже убрал флейту, но наш крестьянский хор продолжал голосить, призывая индусское божество. Во поперло, во поперло, и не нужно не наркотиков, ни водки, чистый кайф, они во век этого не забудут, подумал я и услышал, что хор начинает стихать и скоро в вагоне воцарилась абсолютная тишина, только слышен был стук колес. Пассажиры испуганно переглядвались, так, словно не понимали, где они находятся. Контролер по-прежнему стоял надо мной, только лицо его было просветленным и каким-то нездешним, что ли.
— Ну что, брат, отработали мы проезд? — спросил у него Вадик.
— А? — непонимающе уставился на него контролер.
— Да ничего, все в порядке. — Вадик улыбнулся в бороду, все понятно, еще один в нирване побывал, теперь его долго не попустит.
— А-а-а… — протянул контролер и пошел по вагону в сторону дверей. Народ расступался перед ним, такое было у него лицо, просветленное, небесное.
— Ну, вот, а ты говоришь, — непонятно к чему сказал Вадик.
— А че я, я ничего не говорю, — меня стало клонить в сон, видно сказывались несколько бессонных ночей. — Я посплю, разбудишь, когда приедем. Я положил голову на плечо своего гуру и закрыл глаза.
И приснилась мне длинная змея электрички, разрезающая пополам лес, а из змеи этой несется, нарушая тишину леса, стройный крестьянский хор: «Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе…».
г.Киев