…Я всегда любила Стивена Кинга. Он настоящий мастер, мастер описания событий, в которых ты начинаешь присутствовать, слышать, видеть, ощущать. Он воспроизводит даже внутренний монолог героя. Когда я читаю Кинга, я перестаю воспринимать окружающий мир и полностью погружаюсь в его вселенную. Но не это привлекает меня больше всего в его романах.
Самое главное – Стивен Кинг описывает свои страхи, свои кошмары, выплескивает весь негатив на бумагу и тогда монстры становятся не такими страшными. У меня самой неимоверное количество всякий страхов, которые собрались, накопились с детства, переплелись, переженились и расплодились. Я решила начать с самого яркого по интенсивности, недавно приобретенного страха. Я ужасно боюсь того, что Украина вступит в полномасштабную войну с Россией, что это закончится оккупацией всей или большей части территории моей родины и что это поставит крест на моей жизни – не будет заместительной терапии, уйдет в предание все, что я люблю с детства, все, что мне дорого – как это случилось в моей маленькой родине, а тогда закончусь я. Я уже один раз это переживала, когда закрывалась программа в моем родном оккупированном Донецке. Понимаете, откуда мой страх? Тем более, что российская наркополитика и законы – кровожадные, людоедские, драконовские, на них клеймо тоталитарного режима и личности диктатора. Наркозависимые для тирана – это человеческие отходы, недочеловеки, нечто, не имеющее ни прав, ни защиты, априори преступники. Поэтому я решила, что будет очень полезно для моей психики и очень интересно, если я сочиню нечто в жанре альтернативной истории – постараюсь представить себе, что было бы, если бы маленький городок Хвалынск, где живут мои герои, оккупировали российские войска. Паника, суета, трехосные машины и танки на улицах. По кабельному передают обращение главы оккупационных войск, по радио – Правительство национального спасения передает советские песни. Молодая женщина, врач-нарколог, проходящая интернатуру в Хвалынском центре лечения и профилактики зависимостей, узнает о том, что ее пациентов оккупационные власти намерены физически уничтожить, пытается их спасти, предав огню документы. И пошла писать моя десница…
Майя Геннадиевна, 27 лет, врач-нарколог, интерн.
Я сижу в ординаторской в перемазанном сажей халате, положив такие же перепачканные руки на стол и слышу, как по бокам стекают струйки пота. Я чувствую, как наливается шикарный синяк на лице, отек сползает с виска на скулу, левый глаз практически закрылся. Когда молодой русский мальчик в камуфляже ударил меня, которую никогда в жизни никто не бил, прикладом в лицо, я так удивилась, что даже не вскрикнула. Теперь такой же мальчик стоит в дверях, а за окном, во дворе, убивают моих пациентов и это так странно, так дико, так деловито и обыденно, что у меня даже нет сил испугаться. Я в панике сделала глупость – похватала в регистратуре карточки моих пациентов – 76 на метадоне, 9 на бупренорфине, самый высокий процент самостоятельного приема в маленьком Хвалынске. И меня поймали, когда я пыталась сжечь карточки в котельной во дворе. Все начиналось просто и обыденно. Нас оккупировали так быстро, что жители нашего городка ничего не успели понять, как оказались уже не в Украине, а в Новороссии, о чем нам сообщили по радио и по кабельному. Наши обыватели не успели продрать глаза – а по улицам едут русские танки. Я, как обычно, приехала на работу, был понедельник, пятиминутка… главный сразу сказал, что отделение ОЗТ, скорее всего, сразу закроют, как это было в Крыму и на Луганщине… Я стала срочно прикидывать, что делать, как организовывать детоксикацию, подошла к ребятам и объявила срочное собрание тому количеству пациентов, которые пришли в этот день получать препарат – кто на руки, а кто – как обычно, ежедневно, а пациенты… Как обычно… нет, намного громче чем обычно матерились и шумели в коридорчике возле кабинета заместительной терапии… Я увидела нашего кейс-менеджера Марину и позвала ее. Мариночка с круглыми от возбуждения глазами подбежала и засыпала меня вопросами: «А что с нами будет? А программу закроют? А это нам опять уезжать надо будет? Снова, как в пятнадцатом году?»
Я попыталась ее успокоить, но я сама тогда ничего не знала… ах, если бы знала, если бы только могла предположить, какой ужас начнется… На собрание, как всегда, явилось человек семь, не больше. Я попросила ребят не шуметь, не паниковать и быть готовыми к тому, что придется провести быстрый детокс. Я надеялась, что нам разрешать доиспользовать препарат, надеялась, что нам удастся как-то выторговать детокс для пациентов, чтобы сохранить их здоровье и ресоциализацию. Я не знала, что придется спасать их жизнь, что их уже списали в расход, решили проблему наркомании кардинально, росчерком пера уничтожая их жизни…
Вскоре явились представители военной полиции, заняли кабинет главврача (тот как раз уходил в отпуск и его обязанности исполняла начмед Александра Львовна). Они сразу же опечатали сейф с препаратом и кабинет ЗПТ. У меня потребовали информацию о пациентах, вернее, взяли ее сами – потому что наши рабочие ноутбуки тоже сразу же изъяли. Потом всех явившихся на работу сотрудников собрали в актовом зале. Военные завили, что они являются представителями оккупационных войск, а, следовательно, власти. Нам сообщили, что наша больница расположена стратегически удачно… ее занимают под госпиталь. Желающие могут продолжать работу – госпиталю будут нужны медсестры и санитарки, а врачам, безусловно, тоже найдется дело! Красивый молодой офицер с ярко выраженным питерским говорком, сразу видно – мальчик из хорошей интеллигентной семьи, пообещал, что пока, до дальнейших распоряжений представители оккупационных войск будут разрешать проведение ЗПТ, но больше препарат поступать не будет, поэтому мне было предложено рассчитать детокс и перевести всех пациентов на амбулаторный прием, на завтрашний день назначить выдачу препарата, причем в первую очередь – ВИЧ+ пациентам… И вот он настал, этот завтрашний день.
Марина, 38 лет, пациентка ЗПТ, кейс-менеджер.
Я лежу в кустах спеющей малины, вжавшись в землю, стараясь с нею слиться. Я убежала… как я удрала? Там, во дворе наркологии, остался мой муж, с остальными ребятами, подогнали автобус, сказали всем сесть на корточки заведя руки за голову. И по одному грузиться в автобус, как объявил красивый молодой лейтенант, ехать на обследование на трипдачу! Меня спасла Майя Геннадьевна, сказала, что я сотрудник, что я психолог. Мне помогло и то, что главврач распорядился, чтоб кейс-менеджеры надевали белый халат, раз уже работают в больнице. И в халате я сошла за сотрудника. Ребята по одному запрыгивали в автобус во дворе больницы, Майя Геннадиевна шепнула мне: «Марина, уходи домой, прозвони всех, кто еще не пришел, пусть прячутся, потому что мне не нравится все это… и поживи у мамы пока..»… Я вбежала в здание, выскочила через парадный вход и свернула в переулок, стараясь идти, как ни в чем ни бывало… а потом наверное, у меня просто сдали нервы, когда я услышала выстрелы и крик моего мужа Cережки: «Марочка! Сильно-сильно, очень-очень, навсегда-навсегда!»
Это были наши с ним слова, мы писали их друг другу в записках в тюрьме, царапали на скамейках камер в райотделах – это значило: Люблю – сильно, очень, навсегда. Я побежала… потом перепрыгнула через забор в чей-то огород, в кусты, скорее, вниз, вниз. И тут мне стало дурно. От ужаса. Последний раз со мной такое случалось, когда во время варки «ширы» мусора выбили дверь и ворвались в квартиру… Господи, я забыла уже, что это такое, когда за наркозависимость тебя хватают, бьют, волочат. Где Сережка, что с Сережкой? А дети? Ванечка с Люсей в летнем лагере на Донце, Серенький-младший с мамой… Я просидела в кукурузе часов пять, не меньше. В двух метрах от меня спеет малина. Такие яркие, такие соблазнительные ягодки… Я схожу с ума от жажды, но боюсь нос высунуть из спасительных кустов. И недоумение, и ужас – я ведь не получила таблетки, я не получу таблетки сегодня. И никогда вообще. А как жить? Как работать? Я смеюсь беззвучно – какая жизнь, какая работа…что будет с нами теперь? Куда всех увезли? Я уже начинаю понимать, КУДА всех увезли, но это так страшно, так не по-людски, что я начинаю мычать, и кусать кулак, которым я стараюсь заглушить вой и стон, поднимающийся откуда-то изнутри. Что же мне делать, что, что?– думаю я и тут в огороде я слышу какое-то движение. Женщина идет по дорожке в огород, срывая на ходу самые наглые сорняки. Вот она подняла огуречную плеть… все ближе ко мне, я поворачиваюсь и начинаю ползти в глубь кукурузы… и ту т я упираюсь в чьи-то ноги, обутые в галоши. Я охнула и со мной впервые в жизни случилась неприятность – я почувствовала, как по ногам побежала горячая струйка. И тут меня огрели палкой по спине… «Чого ти сюди залізла,чого тобі треба?» Я подняла глаза. Передо мной стоял дед гренадерского роста, с усами, как у моржа. Я вцепилась в него, стоя на коленях среди грядок и тихонечко начала просить: «Тише, тише, дедушка… я не воровать… спасите меня, спасите… меня ищут… меня застрелят. Тише, не кричите». Дед сердито смотрел на меня и я увидела, как эта строгость и сердитость уходит с его лица и сменяется жалостью и заботой. Сразу стало видно, что дед не страшный, что лицо у него доброе: «Ты що, дитино… та хто тебе шукает? Хто застрелить? Оці бандюки, що у місто зайшли?»
Я начала торопливо объяснять, что я работаю с наркозависимыми, что пришла на работу, а там пациентов грузят в автобус и бьют, что моего мужа тоже забрали… Дед помог мне встать и повел в дом. Деда и его жену звали дядя Коля и баба Лида. На стене висела фотография парня в военной форме, с траурной лентой. И я поняла, что эти люди меня спасут и никогда не выдадут. Я спросила: «Это ваш сын?» Старушка ответила, смахнув слезинку: «Внучек. Вже буде півроку, як загинув під Авдієвкою.» «Тетя Лида, – сказала я, – вы бы спрятали этот портрет… настают страшные времена. На вас могут донести и тогда …» Дед прервал меня «Да ніколи в житті я цього не зроблю.Нехай він висить, де висів… Чому ты ховаешься? Чи ти з цих наркоманів? То й що? Лікуєтеся и все, вы ж ничого не зробили поганого?» Как, как объяснить старикам, далеким от всего этого, про российскую наркополитику? Если мне самой было непонятно, что происходит, и от этого страшнее в сто раз!
Тетя Лида дала мне свой халат, показала, где я могу привести себя в порядок. Пока я мылась и застирывала обоссанные джинсы, старушка собрала на стол – огурцы, помидоры, кусочек сальца, кусочек краковской колбаски и холодные вареники с вишнями. Я думала, что не смогу и кусочка проглотить, но вдруг почувствовала зверский, волчий голод и все смела со стола… Потом я вспомнила про мобильник, торопливо включила его и тут мой телефон начал разрываться от звонков… Звонила мама – она ждала меня домой, вся извелась от неизвестности. Я не стала пока ее пугать, позвонила сестре – я боялась идти домой, потому попросила ее успокоить маму – у нее сердце, волноваться нельзя.
Дядя Коля, как выяснилось, был кадровым военным,– из тех лейтенантов, которые так и не стали генералами. Он посадил меня напротив себя, взял лист бумаги и карандаш и начал меня расспрашивать, да так толково и правильно задавал мне вопросы, что примерно через час он имел точное представление о том, что такое метадоновая программа, чем занимается кейс-менеджер, что такое наркополитика и так далее. «Слухай мене уважно, дитино. – сказал Дядя Коля. «Я зараз надену кашкета та піду пройдуся під цю вашу лікарню, подивлюся, що там коїться, може ще воно й не так все й погано. Ты лягай відпочинь, в тебе очи закриваються від втоми та переляку… Діти твої дэ, з бабою? То все буде горазд.» Я и в самом деле почувствовала, что голова моя тяжелая, глаза закрываются и я начинаю подвтыкивать. Баба Лида принесла из другой комнаты большую пышную подушку в белоснежной наволочке с уголком ришелье… это было последнее, что я увидела перед тем, как провалиться в сон, каменный, без сновидений.
Дядя Коля, капитан ВДВ в запасе, 67 лет
Як це могло статися, що люди забули що таке війна? Мабуть забагато жили у мире. Ще п’ять рочків тому я б і не повірив, що буде війна, та ще й з ким, з Росією… дивна якась війна, нє? Сидять собі в окопах друг напроти друга, та й шмаляють у білий світ, як в копієчку. Ні туди й ні сюди. То мабуть я і сглазив. Наше місто вже вдруге під цією ДНРієй. В той раз нас звільнили… а що буде зараз? Коли в огород до нас заскочила ця жіночка, уся тремтить, перелякана, я зразу зрозумів, що робиться щось страшне. Нормальна дівчина, ніколи б не сказав, що вона з тою… з наркоманіей. Я ніколи в житті з цим не стикався, як то воно, і гадки не мав… якщо воно по закону, то що вони їй зроблять? Я кажу своєй, щоб вона дівчину пригорнула, поклала відпочити. Лідуся моя знается на травах, тому вона заварила дитині пустирник та ще якись травки, щоб серце заспокоїлося. Дівча напилося чаю та заснуло, бидолашне, а я почепив кашкета, щоб солнце мені лисину не напекло, взяв трость та пішов на разведку. Лідуся не хотіла мене пускать, каже, де ти підеш, старий, там стрелянина, тебе вбьють, а я кажу – та нехай, помру героєм! Йти було недалечко, десь пройти три вулиці – и буде наркологія. Я хотів зайти до лікарні, але у дверей меня спинив хлопець у камуфляжі, каже, «Дедушка, сюда нельзя!» А я дурнем прикинувся и кажу «Хлопчику, а мені до лікаря треба!» А той, поганець, вищерився на мене й сміється: «Ты что, дедушка, наркоман? Тогда и тебя вместе с другими вылечим!» А я йому: «Сыночек ( а сам думаю, чорт твій батько, гнидо!), та ні! У меня сын допился до зеленого змия, чортів та ведьмів бачить, то ж в нього біла гарячка, доктор главный мне надо!» А тот щеняк говорить: «Нету тут врачей, дед и алкашей тут лечить не будут, тут будет госпиталь. Так что дед, иди домой!» Я и пішов, тільки не домой, а обійшов лікарню ззаду, щоб подивитисяя, що робиться у дворі…там рядом садик, кущі, а з кущів усе видно. Людоньки… я отетерів. Вони прив’язали якогось хлопака до стовба, де альтанка з рожевыми кустами и шмагають нагайкою, а вин кричить, як різаний. А ці покидьки регочуть та на телефони знімають оці тортури. Кажуть, що цей хлопець торговець наркотиками. Я зрозумів, чого Марина тікала, як скаженная, тихонечко виліз з тих кущів та пішов собі додому.
Марина, кейс-менеджер, пациентка ЗПТ.
Я проснулась, когда солнце светило уже с другой стороны. Сначала я не поняла, где нахожусь, потом все вспомнила и вскочила на ноги. Первая мысль была Сережка! потом – Дети! Потом – метадон! «Лідо, пташко, дівчина вже прокинулася, чаю поставь!» Я вышла из маленькой прохладной спаленки, где меня положила радушная баба Лида и выпила предложенную мне чашку чаю. То, что рассказал дядя Коля, убило меня морально до такой степени, что я долго не могла сообразить, что же мне теперь делать. Мне казалось, что стоит мне выйти со двора – а я чувствовала у стариков себя в полной безопасности, – как меня немедленно схватят и расстреляют. Я включила телефон. Двадцать семь пропущенных! Я сразу же набрала мою сестру. Мы с Кларой близнецы, настолько похожие, что нас путала мать – она надевала нам на ручки разноцветные браслетики – Марина –розовый, Кларисса – зеленый. Но мы все равно менялись ими, и, наверное, сами запутались, где кто! Мы по очереди бегали на свидание к одному парню, много шалили, пользуясь нашей зеркальной схожестью. Клара кричала на меня, как ненормальная. Она пришла ко мне, как и договаривались, к полудню, чтобы помочь мне разложить сваренное накануне варенье по банкам, но не застала дома ни меня, ни Сергея, наши телефоны были выключены. Когда она услышала, что Сергея и всех остальных ребят погрузили в автобус и увезли неизвестно куда, а я убежала, и сижу сейчас у чужих людей, она обругала меня последними словами и расплакалась. Потом я объяснила, где спрятан метадон и попросила принести мне одежду и документы. «Клара, метадон спрячь подальше, поняла меня, куда? Да не в лифчик, дура…»
Клара через полчаса уже стучалась в калитку к старикам. Дядя Коля поставил нас рядом и сказал: «Однакові, як дві мурашки. Тільки видно, що Марині більше в житті досталося». Я объяснила: «Кларка всего год покололась, потом попала в церковь к католикам и стала монашкой. Она выбрала орден францисканок, пять лет назад принесла вечные обеты. Она живет и работает в Африке, а сейчас приехала в отпуск – навестить маму и меня. Дядя Коля ухмыльнулся в усы и приветствовал Клару: «Слава Ісусу Христу, сестро! Я тоже католік, греко-католік. Ми тількі що скінчили будівлю нашого храму… і що тепер? Ховати отця Миколая, бо ж звинуватять, що він український націоналіст? Що, сестро, почалась пора випробувань віри?» Клара тихо ответила: «Дедушка, конечно. И не только веры, но и надежды, а главное – любви. Насколько у нас любви хватит.» И после этого дядя Коля начал обращаться с моей Кларкой с подчёркнутым уважением. Его совершенно не удивил тот факт, что в одной семье, две сестры, однояйцевые близнецы, но одна – монашка, а другая – наркоманка. Я спросила у Кларки: «Принесла?» и выхватила у нее из рук маленький сверток. Всего 27 сэкономленных таблеток по 25 мг. Надо их растянуть, потому что больше не будет. Клара протянула мне еще один пакетик – с сорока шестью 25-ками и семью десятками. «Извини, – сказала моя сестра, – я случайно нашла заначку Сергея». Я обрадовалась. Страшный признак абстиненции отодвинулся, правда, ненадолго. Свою сестру я знала, как облупленную…она прятала глаза, чего-то недоговаривала. Тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. «Клара, – глухо сказала я, ты что-то слышала… знаешь?» Клара посмотрела мне в глаза:«Маринка, это еще не точно… но возле Кукуевки, на выезде из Хвалынска, возле ореховой рощицы кого-то расстреливали. Люди кричали, говорят. Им дали лопаты, заставили копать яму… а кто-то не выдержал и бросился на расстрельную команду с лопатами. Постреляли, покидали в яму… потом долго земля шевелилась… и Людочкин кот там ходит и кричит.» И я упала на руки Клариссы.
…Мой любимый Стивен Кинг, настоящий Мастер, говорит, что читатель очень любит, когда в книгах встречает уже знакомых персонажей. Поэтому я решила, что будет здорово, если снова появятся мои любимые герои: доктор Петров и, конечно же, моя дорогая Людочка со своим котом Сыночком. И вот, расстрелянная вместе с другими пациентами ЗПТ города Хвалынска (не ищите его на карте Украины… этот маленький районный центр в Донецкой области, очень похожий на Северодонецк или Славянск, я придумала. Как и описываемые события), Людочка очнулась в яме, присыпанная землей. Кот, с которым она не расставалась, испугался и убежал в посадку, где и сидел на дереве, пока расстрелянных не присыпали землей и солдатня не уехала. Потом котик пришел к яме и стал рыть, потому что Люда лежала сверху, откопал ее лицо и стал приводить ее в чувство, используя свою кошачью магию…
Людмила, пациентка ЗПТ, социальный работник. 52 года.
Перед закрытыми глазами мелькают картинки-тинкитинки-нитки-инки… и индейский шаман варит аяхуаску, подходит ко мне и показывает мне большой гриб. Из-под шляпки гриба выглядывает хитрая мордочка – человек-не человек, гном-не гном… это дух гриба, говорит мне мистер Тимоти Лири. Яркая кислотная радуга на весь горизонт дрожит и плавится, сочась разноцветными каплями прямо в рот жирафу, которого доит Боб Марли. Во рту у меня земля и песок язык мой-наждак, горло у меня – потрескавшаяся пятка верблюда, который топчет мою грудь. Чей-то маленький горячий язычок касается моих щек, ресниц… у меня есть щеки и ресницы… Я пытаюсь открыть глаза, но это так больно… кто это плачет?.. Сыночек?
Большой рыжий кот по имени Сыночек продолжил рыть землю. Он раскапывал край рва, куда сбросили тела расстрелянных пациентов ЗПТ. Он слышал родной запах, запах мамы и чувствовал, что она жива. Днем было страшно, очень страшно. От земли шел жуткий смрад смерти. Кот был очень голоден. Он был очень большой, китайский лесной кот, ему нужно было много еды, а он за двое суток съел всего лишь одну полевку и половинку ящерицы. Вторую половинку он оставил маме, она тоже не кушала два дня, ее обидели злые страшные люди в зеленой одежде, они воняли злобой, железом, он испугался и убежал, и сидел на дереве. Он слышал, как кричала мама, хотел броситься на помощь, но испугался – ведь он был всего лишь маленьким зверьком, а до того, как стал зверьком – был очень маленьким мальчиком, он думал, что все люди – его друзья, а сейчас просто не понимал, что происходит. Сыночек просидел на дереве, пока злые люди не уехали, потом слез с дерева и побежал искать маму, которую за ногу потащил злой дядька и бросил в яму. Кот нашел свою мамочку по запаху и рыл, рыл, рыл лапками,временами начинал кричать от страха и голода. Мама пошевелилась и подняла голову. Кот стал облизывать ее лицо, залитое кровью, которая текла из раны на лбу, терся мордочкой о ее подбородок, трогал ее лапками и плакал, плакал, пока мама не открыла глаза.
Я хочу открыть глаза, но они не открываются, потому что липкая, уже подсохшая кровь залепила веки и склеенные ресницы не пускают… я поднимаю руку и пытаюсь протереть глаза. Который час? Почему так болит голова… я что, вчера напилась? Сыночек толкает меня головой, малыш, я сейчас встану и покормлю тебя… Я, наконец открываю глаза, надо мной небо, я лежу, слегка присыпанная землей, на уже раздувшихся трупах, в братской могиле, солнце светит мне в глаза, а-а-а-а-а! я вспоминаю все и больше не кричу, потому что кричать очень больно, моя голова – сплошная боль, как будто превратилась в один сплошной гнилой зуб, я нащупываю дырку посреди лба, я помню, как пыталась убежать, как в меня стреляли и как я упала и подошел русский вояка и выстрелил мне в голову… ну, Людка, наверное, ты бессмертная… Когда-то, на жутких кумарах, мне приснилось, что я умерла и очнулась в морге. Я лежу под простыней на цинковом столе, поднимаю руку, нащупываю шов и понимаю, что меня уже вскрывали. Мне снится, что мой друг доктор Петров пришел в морг, хочет меня забрать, а ему отвечают, что это нельзя, потому что у них выдача трупов с 2 до 4. А я думаю только об одном – как бы мне успеть раскумариться, потому что Петров рассказывал, как вскрывают и как потом зашивают, что мозги вполне могут оказаться в животе, а печенка в черепе. И я хочу успеть уколоться, пока я еще жива, несмотря на вскрытие. Наверное, сон был в руку. Я перевернулась на живот и села. Земля была всюду, на зубах, в волосах. Пить хотелось страшно. И я поползла на четвереньках через грунтовую дорогу, туда, где виднелось поле кукурузы и начиналась ореховая рощица. Сыночек бегал вокруг, заглядывал мне в лицо и плакал – просил кушать и радовался. Мама встала, теперь все будет хорошо. Он знал, что в ореховой рощице бьет маленький родничок, а если есть вода, будет и жизнь…
***
Что же было дальше? Я думаю, что дядя Коля и сестры-близнецы Клара и Марина поехали на место расстрела. Марина раскопала руками ров, куда сбросили трупы расстрелянных пациентов заместительной терапии, просунула руку между телами – она искала какое-то доказательство, вещь, принадлежащую ее мужу Сергею. Ей повезло – она нащупала руку, с которой сорвала бисерную «фенечку», которую ее старшая дочь сплела и подарила папе. Пока она предавалась горю – а горевала Маринка очень сильно, потому что они с Сергеем вместе пережили очень много, очень сильно друг друга любили и берегли, родили троих детей – дядя Коля и сестра Клара нашли недостреленную Людочку, которая приползла к ручейку, протекавшему в ореховой роще. Пока Клара, разорвав дяди Колину рубашку, пыталась перевязать Люду, дядя Коля поехал в город и нашел доктора Петрова…
Доктор Петров, гл.врач Хвалынского наркодиспансера, 52 г.
Я всегда знал, что Люся – уникум и с ней постоянно происходят чудеса. Я убеждался в этом много раз – моя любовь – это удивительный человек, борец. Она падала много раз в жизни, но упорно поднималась. Она пережила смерть ребенка, много раз сидела за наркотики, но победила свою зависимость благодаря ЗПТ и своему коту. Она организовала благотворительный фонд, стала профессионалом в своей работе, и сейчас совершила невозможное – выжила… надеюсь, что выживет – после расстрела и контрольного выстрела в голову. Ей сказочно повезло – пуля из пистолета прошла через череп и головной мозг ровно, как по линеечке, не задев ни одного магистрального сосуда, ничего жизненно важного. Конечно, она по теряла много крови, у нее было тяжелейшее сотрясение и ушиб головного мозга, но, при условии правильно оказанной медицинской помощи, у нее были серьезные шансы остаться живой и даже не стать инвалидом. Она принимала метадон и поэтому у Люси не было явлений сильного травматического шока, а из-за общего обезвоживания она не погибла от отека мозга. Я отвез мою Люсю домой, где с моим старшим сыном – студентом второго курса медицинского университета, мы обработали ее ранения – касательное грудной клетки (к счастью, пуля из «калаша» всего лишь разорвала мышцы) и проникающее – черепа и головного мозга, удалили костные обломки и всю грязь из раны, наложили повязки и начали интенсивную терапию.
Меня радовало то, что Люся была в сознании, разговаривала, видела. Я дал ей лошадиную дозу антибиотиков – поставил ей катетер в подключичку и ввел прямо в вену. Все-таки огнестрел, с момента ранения прошли почти сутки… Я все-таки не специалист, курс военно-полевой хирургии позабылся, но обращаться к коллегам я боялся – вдруг донесут. Поэтому я решил вывезти Люду на подконтрольную Украине территорию, а оттуда в Польшу. У меня был паспорт моей жены – когда-то она его потеряла, потом получила ІD – биометрический. А потом нашелся старый паспорт. Он валялся в ящике письменного стола и вот – пригодился. Моя супруга была того же типа, что и Люся – высокая стройная брюнетка. Лицо Люси отекло из-за раны, и я решил, что это скроет некоторую непохожесть. Ах, как жаль, что ее прекрасный, чистый, высокий лоб теперь будет обезображен, да и Люсиной косой пришлось пожертвовать, но что это в сравнении с жизнью? Люся для меня – самая прекрасная женщина на свете, была и останется, шрам на лбу будет прикрывать челкой, а коса отрастет!
А потом дядя Коля попросил спасти нашего кейс-менеджера Марину – по документам ее сестры-близнеца. У меня был минивэн – мы удобно устроили Люсю на заднем сидении, устроив так, чтобы ее голова была в максимально возможном возвышенном положении, полностью заправили машину и…
Сестра Клара, монахиня ордена францисканок Сердца Марии.
Мы с сестрой всегда были близки. У нас было одно сердце и одна душа. Когда Марина резала палец, я кричала от боли. Мы даже поздно начали разговаривать – потому что изобрели свой собственный язык и общались только между собой – такое бывает у близнецов. Но во взрослой жизни наши пути разошлись. Призвание Марины было жить в браке, мое – в монашестве. А сейчас… Конечно, мне хотелось вернуться в Руанду, где я преподавала в школе для девочек, снова увидеть мои дорогие черные личики. Но сейчас мой любимый Иисус захотел увидеть, насколько сильно я люблю Его. А разве есть любовь большая, чем та, когда ты отдаешь свою жизнь за ближнего? Поэтому я надела на окаменевшую от горя Маринку свой хабит, повязала ей мой верёвочный пояс, на котором был и завязаны три узелка (символ трех моих обетов – нищеты, целомудрия и послушания) и надела ей на голову мой корнет (туго накрахмаленная белая шапочка, на которую надевается покрывало монахини) и вельон ( черное покрывало). Покрывало я закрепила двумя длинными булавками. Потом надела на шею свой крест, на пояс повесила длинные четки. Себе я оставила только мое обручальное кольцо – когда католические монахини дают вечные обеты, нам на правую руку надевают обручальные кольца – знак духовного брака с Иисусом. Ведь я – Его невеста.
Я сказала сестренке – не плачь и думай о детях. А сама влезла в джинсы и собралась вернуться к маме. А Марина с племянниками села в минивэн доктора Петрова. У нее были мои документы – паспорт, удостоверения… словом, уезжала сестра Клара, а Марина осталась в Хвалынске. Дети увидели Сыночка и развеселились. Доктор Петров подмигнул им и сказал: «Сыночек, поздоровайся!» Кот степенно подошел к детям и каждому по очереди подал лапу. Доктор Петров сказал: «А теперь покажи, как ты меня любишь!» И кот забрался к нему на колени, обнял его лапками за шею и начал тереться здоровенной косматой башкой об его подбородок. Петров-младший захлопнул дверцу и минивэн уехал. Я помахала им рукой и помолилась св. Франциску Ассизскому – поручила ему спасти их всех. Потом повернулась и пошла к маме, думая, что ей сказать и как утешить. В ту же ночь за мной пришли.
P.S.
Я думаю, что доктор Петров прекрасно знал все дороги в округе и смог выехать из оккупированной зоны. В ближайшем украинском городе он узнал, где находится отделение нейрохирургии и Люду прооперировали. Конечно, Сыночек остался с ней. Марина с детьми нашла приют для начала в францисканском монастыре – пока ей делали документы, чтобы она могла выехать с детьми в Польшу.
А дядя Коля? Дядя Коля и тетя Лида прятали у себя греко-католического священника отца Михаила. Потом на них кто-то донес. Отец Михаил как раз служил мессу – в той маленькой спаленке, где до него пряталась Марина. Дядя Коля увидел, что дом окружили и сказал своей жене: «Голубко, наше життя скінчилося. Наразі має початися житіє». И вот, все герои оказались в одном месте – в подвале, в застенках.
Доктор-интерн Майя Геннадиевна в грязном белом халате, с огромным синяком от удара прикладом на лицу, избитая, изнасилованная солдатней; сестра Клара, обвиненная в шпионаже против России в пользу Франции и Соединенных Штатов; дядя Коля и тетя Лида – сообщники украинского националиста отца Михаила, и сам националист и фашист отец Михаил, который по очереди всех их исповедал и отпустил грехи, ждут своей участи и вместе молятся. Майя Геннадиевна сначала сомневалась: «Я ведь не католичка, я христианка» (так называют себя многие православные), но отец Михаил обьяснил ей, что Бог – один и ему нет разницы, к какой церкви кто принадлежит. Богу все равно – кто ты: православный, католик, буддист, мусульманин, или вообще неверующий. Если ты отвергаешь зло, творишь добро и имеешь совесть – ты будешь спасен. И вот они сели в кружок, взялись за руки и молятся Розарий – один раз Отче наш, десять раз Богородицу, потом Слава Отцу и Сыну и Святому Духу… А вечный свет в темном сыром подвале озаряет их лица и я, автор, которая придумала этих людей, несуществующих в реальной жизни, но живущих в моем сердце, не могу писать дальше, потому что слезы застилают мне глаза…
Елена Курлат
