В Советском Союзе наркомании в современном смысле этого слова – не было. То есть, наркотики, конечно, были, но их употребление не являлось таким общественным недугом, который бы серьезно влиял на социальные процессы. Наркотики употребляли маргиналы, которых было тогда очень немного и с которыми обычный советский человек в своей повседневной жизни практически не пересекался.
Уголовники употребляли опиаты, неформалы, появившиеся вслед за Западом в конце 60-х и в Союзе, курили «план», а позже освоили методы изготовления препаратов на основе эфедрина (джефф, винт), но все это, повторюсь, оставалось чем-то подпольным, побочным, как бы даже и не существующим. Встретить на улице «убитого» наркомана или увидеть в подъезде выброшенный шприц – было так же нереально, как встретить в подворотне космонавта. Советский человек черпал свои представления о наркомании в основном из детективов, где губительные яды были элементом «сладкой жизни» аристократов, молодых дегенератов
или тех же уголовников (1).
Но вот началась перестройка, пал «железный занавес», и страны бывшего Союза столкнулись с наркоманией уже именно как с социальной проблемой. Наркотики очень быстро «пошли в массы», стали такой же повседневностью, как инфляция или пробки на дорогах. Причём, важно отметить, что у нас размеры бедствия далеко превзошли европейские (2). Почему же так произошло? Отбросим сразу поверхностный ответ, который дают воздыхатели по всему советскому: мол, порядок был, все работали, а не шлялись. Действительно, тотальный контроль, осуществлявшийся властью над людьми (система прописки, система наказаний за тунеядство, партийный и КэГэБэшный надзор на работе) – распространению наркомании препятствовал. Такую «роскошь» как наркотики, могли себе тогда позволить лишь люди, правдами и неправдами живущие внеобщественно или антиобщественно. Для этого надо было обладать известным мужеством, нонконформизмом (каково бы ни было его содержание), силой воли.
Таких людей всегда немного, да и не все они интересуются наркотиками (3). По сути же, рядовой советский обыватель был растением, выращенным в тепличных условиях, а к концу советского периода – похожий на переспевшее яблоко, готовое упасть от первого подувшего ветерка (4).
И тут мы подходим к главному вопросу: в чём же специфика этого тепличного растения? Иначе говоря, какие свойства советского человека сделали его столь лёгкой добычей для наркотиков?
Начну несколько издалека – любой человек живёт тем или иным Абсолютом (по изначальному смыслу латинского слова: Абсолют – то, что имеет источник в самом себе). Т. е., каждый человек ещё до всякой мысли и слова, до всякого чувства живёт некой безусловной ценностью, часто даже не отдавая себе в этом отчёта. Этой ценностью может быть что угодно: Христос, Будда, Родина, деньги, обильная и вкусная еда, коллекция марок, любимая женщина, наркотики, наконец (5). Человек, не задумываясь, умирает за свой Абсолют. Да-да, наркоман также умирает за дозу, как триста спартанцев умирали за Элладу в Фермопильском ущелье, как первохристианские мученики умирали на арене римского Колизея.
Но что было Абсолютом для советского человека? Абсолютом советского человека, по крайней мере, в идее, был социум. И не случайно. Когда в новое время Европой было отвергнуто христианство, отброшен старый трансцедентный (внемирный) Бог, пути к обожествлению природы (мира) были уже закрыты. И это потому, что обожествление природы (классическое язычество) было преодолено ранее этим самым, отвергнутым христианством. Человеку ничего не оставалось в этой возникшей пустоте, кроме как обожествить самого себя. В человечестве, сохранившем христианские амбиции (мечту об обожении), возобладали языческие похоти. Человек, как барон Мюнхаузен вытаскивающий себя из воды за волосы, начал спасать себя cам. Опять же, в рамках этой новой религии человеческие средства спасения (естественные и социальные науки (6) и искусства) уже мыслились как божественные. Учёные, политики, художники, шире – интеллигенция,
исполняли роль прежнего жречества, да они и были, по сути, своего рода спрофанированым (обмирщлённым) жречеством. Отсюда, кстати, и ставшие обиходными выражения: жрецы науки (об ученых), святое искусство.
Но что давала эта религия человекобожия (если использовать счастливый термин Достоевского) в плане социальном? А давала она знаменитую Лосевскую (7) триаду: либерализма, социализма, анархии. Либерализм как обожествление личности – сменяется социализмом, обожествлением социума. Когда же обе эти возможности оказываются исчерпанными – наступает безначалие, анархия (8). Надо сказать, что социализм был своего рода реакцией самосохранения, возникшей в результате торжества либеральных идей, на практике, превративших всё ещё формально христианское общество в своего рода марево холодных эгоистов. И эксцессы 1917 г., были, как говорил тот же Лосев, ещё недостаточным ответом на этот либеральный вызов.
Итак, религия самообожествления просто требует в своём развитии социалистической стадии. Поэтому советский ответ на либеральный вызов не был уникальным. По сути, речь шла не о самом социализме, но лишь о тех или иных его формах: от мягкой шведской – до жесточайшей северокорейской. Как при торжестве либеральных идей личность угрызает социум, так при торжестве идей социальных, социум угрызает личность – и это повсеместно так. Речь тут идёт лишь о количестве и качестве этого угрызания. Так в Швеции, к примеру, ввели высокие налоги на частный капитал, а в России уничтожали целые классы населения. Однако идея Абсолюта-социума одинаково присутствует и там, и там.
Итак, как мы убедились, социум не случайно был для советского человека божеством. В жертву этому божеству приносилась личная жизнь человека. Частная жизнь – семейная, деловая, даже жизнь на уровне быта – всё приносилось в жертву социуму. Кстати, именно поэтому советский быт был таким серым, а «товары народного потребления» столь уродливыми и низкокачественными. Не случайно и появление обожествленных вождей в социалистических станах. Ведь человек не может верить в социум, просто как в абстрактную идею. Абстрактная (отвлечённая) идея должна быть непременно явлена в своей живой, зримой, плотской конкретике. Но что является наибольшей, ярчайшей, очевиднейшей конкретикой для человека? Только другой человек. Таким воплощением абстрактного бога-социума и были вожди: Ленин, Сталин, Мао, Ким Ир Сен. Им воздавали божеские почести уже при жизни, их мощам поклонялись.
Понятно, что такой ход дел сформировал определённый тип человеческой личности так же, как особые типы формируют христианство, ислам, буддизм. В основе такого советского типа личности лежит несвобода, как внутренняя необходимость. Человек тут сознательно отрекается от свободы ради общества. Идея такая: человек отрекается от себя ради общества, и общество делает его свободным. Это и называл Маркс «прыжком из царства необходимости в царство свободы».
Царство свободы, однако, всё не наставало и не наставало, люди, понемногу начали разочаровываться в ещё недавно новом и многообещавшем божестве, разочаровываться вплоть до ненависти ко всему социальному («мама-анархия!»). При этом необходимость во внутренней несвободе успела настолько глубоко запечатлеться в их душах, что когда оковы внешнего принуждения пали (распался СССР), они тут же начали искать себе новых хозяев. Искалеченная социалистическими экспериментами человеческая природа, органически отторгая свободу, буквально ищет зависимости. И тут – наркотики приходятся как нельзя более кстати. В этом, мне кажется, и состоит главная причина столь быстрого распространения наркомании на постсоветском пространстве. Кстати, как социалисты, так и наркоманы имеют своих «обожествлённых» вождей: рок-звезд, артистов, философов типа Гурджиева или Кастанеды.
Остаётся лишь сказать о том, почему Европа меньше нас страдает от наркомании?
Думается, это потому, что социализация человека никогда не заходила там так далеко, как у нас. Да это было бы и невозможно. Так государство – лишь надстройка, хотя и важнейшая, над многочисленными спаянными корпорациями: местными общинами, религиозными и профессиональными объединениями и т. п. Социальной идее очень сложно преодолеть, заложенную в последних силу инерции. В сущности же, Запад переживает все те же процессы, что и мы, только менее драматично.
Дмитрий Гламазда
