Рогатый чертовоз с грохотом подкатил к остановке и я, преодолевая отвращение, втиснулся между черными и коричневыми спинами. Расчищая себе путь локтями и сопровождаемый отборнейшим матом, добрался-таки до поручня, на котором и повис.
Двери захлопнулись и троллейбус, взвыв, как раненный лось, рванул вперед.
Я болтался на поручне, обессиленный, страдающий от народнопролетарской вони, исходящей от стоящий рядом мужиков и баб – запаха перегара, и дешевых сигарет смешанного с «ароматом» немытых тел, который не смягчала даже одежда. Несуразная баба какаято в потертой дубленке и с потухшей сигарой в углу рта (сигара в шесть утра в троллейбусе?! Уж не сошел ли я с ума?..), повернулась ко мне и сказала:
-Слыш, малой, чё, плохо тебе, што-ль?..
Лицо ее было какимто бордовым, отекшим, под глазами отвратительные мешки. Такие лица бывают у алкашей, которые годами не просыхают, умудряясь пропивать даже нательное белье.
Подавив подступившую к горлу тошноту, я выдавил из себя:
-Неважно чтото… и обмяк, повис на поручне.
Слышь, у меня это… есть немного, может того, опохмелишься? Она полезла рукой за пазуху и, приоткрыв дубленку, показала горлышко бутылки, спрятанной во внутреннем кармане. Понятное дело, что за пазухой была не кокакола, это горлышко ни с чем спутать нельзя.
Дрожь прошла по моему телу. Мысль о водке показалась мне невыносимой, но спасительной.
Я живу тут недалеко, она растянула губы в гримасе (улыбке?), обнажив черные пеньки зубов, зайдешь?
Зайду. – Вдруг ляпнул я, чувствуя, что ввязываюсь в историю, что балансирую на грани безумия (а водка для меня означает безумие!) и за долю секунды решил: аа, была – не была!
Троллейбус резко затормозил, человеческую массу качнуло вперед, потом отбросило назад, двери распахнулись и мы вывалились в спасительную прохладу утра. Я судорожно вдохнул свежий воздух, закрыл глаза…
Воон мой дом, махнула рукой в непонятном направлении моя новая знакомая. При дневном освещении баба эта оказалась еще отвратительнее: старую дубленку дополняла грязная, битая молью юбка и жуткие башмаки, с перевязанными бечевкой голенищами. Да, подумал я, живописный наряд. Что я тут делаю?..
Как тебя зовут? – Я попытался на глаз определить ее возраст и не смог. Гдето между тридцатью и шестидесятью. Обычно я не говорю незнакомым людям «ты», но обращение на «Вы» к бабе этой показалось мне невозможным. Нет, вы не подумайте, я уважаю женщин, но это существо не имело ничего общего с ЖЕНЩИНОЙ.
Света, в ее голосе звучало кокетство.
Вдруг лицо ее стало напряженным, и деловым голосом она спросила:
-Деньги-то есть у тебя?
Нет, мне даже не было стыдно. Ситуация была такой абсурдной, что все мои комплексы разом исчезли, поэтому я радостно и както обреченно повторил:
-Денег нет. – И спросил, сгорая от любопытства: -Откуда сигара?
Света посмотрела на меня молча, как бы прицениваясь: брать не брать? Потом, видимо приняв решение, бросила:
-Ладно, там разберемся, и направилась к хрущевке, стоявшей неподалеку, а я поплелся следом. Вопрос мой она проигнорировала. Чувство тревоги нарастало, надо отвалить, пока не поздно, думал я, зачем мне это? Сейчас бы домой, принять ванную, залечь в теплую постель и хотя бы попытаться поспать…
На доме, к которому мы подошли, традиционно отсутствовала табличка с названием улицы и номером, поэтому я даже не догадывался, где нахожусь. Эту часть города я совсем не знал, занесло меня сюда случайно, Гелла затащила к своим знакомым, там мы поссорились, я напился (это сверху на геру!!!), что было дальше помню плохо, проснулся на рассвете от холода, черт знает где, в какомто подъезде… Добрел до остановки, на которой я чуть не окоченел, дожидаясь первого троллейбуса (денег – ни копья), чертовоз приехал к шести, набитый зловонными трудягами, невозможная, даже какаято нереальная Света (имято какое дурацкое!) и вот теперь я иду, иду пить водку – сам не знаю, куда и зачем. Я уже неоднократно замечал: как только я попадаю в историю, жизнь выходит изпод моего контроля, и это продолжается до тех пор, пока чтото или ктото извне не остановит набирающее обороты безумие: менты, сотрясение мозга, передоз… Жизнь моя не текла, как у всех, она неслась как бы рывками, периоды апатии и застоя чередовались с периодами хаоса и полной неуправляемости, и сейчас я, похоже, попал на пик сумасшествия.
Мы поднялись на третий этаж. На лестничной площадке оказалось три квартиры, Света толкнула плечом дверь без номера, обитую дермантином таким древним, что местами он просто сгнил и из образовавшихся дырок торчала пакля. Я уже перестал удивляться чемулибо, просто вошел следом за ней в темную прихожую, которая плавно перетекала в комнату, как потом выяснилось, проходную. На полу комнаты валялись матрасы, тряпье, в углу на диване ктото спал.
-Эй, Петрович, просыпайся! – Света подошла к человеку, лежащему на диване лицом к стене, и пнула его рукой в бок. Он захрапел, заворочался, но не проснулся.
-Вставай, кому говорят! – Света вытащила изза пазухи бутылку, к нам гость.
На кой хрен мне гость? – мужчина развернулся всем телом, потом сел, пыхтя и матерясь, пошарил ногами по полу в поисках тапочек, надел их и уставился на нас.
Вид у него был не менее живописный, чем у его подруги (жены?). Волосы всклокочены, на одутловатом, неестественно темном лице многодневная щетина. Он потер лицо руками, потом таким же движением пригладил торчащие в разные стороны волосы.
-Это… вдруг Света сообразила, что не знает моего имени, и повернулась ко мне. – Как тебя зовут?
-Григорий, соврал я. Не знаю, почему я это сделал, но мне совсем не хотелось называть свое имя.
-Это Гриша, :она повернулась к мужчине, -мы в троллейбусе познакомились.
-А ты где, курва, шлялась? – вдруг спросил тот.
-Так я это, у Ленки была, там и заночевала. Они тебе презент передали, Света вытащила изза пазухи бутылку и подняла ее, чтобы мужчина мог увидеть.
-Аа, протянул он, смотри у меня…
Мужчина встал, коекак привел в порядок одежду (не менее колоритную, чем он сам) и протянул мне руку:
-Михал Петрович.
Я растерялся. Рука была тчерной, неизвестно, когда он ее мыл в последний раз. Брось, мысленно оборвал я свои чистоплюйские сомнения, можно подумать, интеллигент выискался, на лестнице ночевать значит можно, а пожать эту черную от грязи руку нельзя?
-Григорий, еще раз представился я и пожал протянутую руку.
-Мальчики, давайте к столу, похозяйски скомандовала Света.
Безумие продолжалось, набирало обороты. Я как будто со стороны наблюдал за собой, за всей этой чертовщиной, что я здесь делаю?..
-Курить есть? – спросил меня Михаил.
Я полез в карман, вытащил мятую пачку «Голуаз», неестесственно яркую и неуместную в этой отвратительной квартире и протянул Михаилу. Он брезгливо повертел ее в руках так и эдак, вытащил сигарету, понюхал.
-Что за дерьмо?
-Французские, машинально ответил я, забирая пачку. Я вытряхнул из пачки сигарету, закурил, и направился в сторону кухни.
Кухня по колориту не уступала комнате. Все в ней, потолок, стены, стол, колченогие табуретки, холодильник с почемуто открытой дверцей, раковина, было покрыто желтосерым налетом грязи.
Света похозяйски хлопотала, выкладывая из карманов дубленки половину украинского, вареную колбасу, завернутую в целлофановый пакет, пачку дешевого чая, еще какието свертки и пакеты. Бутылка водки и стаканы (гранчаки, согласно классическому сценарию) уже стояли на столе.
Слышь, колбасуто порежь, Света достала из грохочущего ящика кухонный нож и протянула мне. Я развернул кулек, обнажив зеленоватую колбасу с вкраплениями сала и стал отрезать, делая вид, что для меня это совершенно обычное занятие – готовить закуску в шесть тридцать утра. – И хлеб тоже, сказала Света и вышла.
В кухню вошел Михаил.
-А ты где со Светкой скорешился? – глядя на меня с подозрением, спросил он.
Не хватало мне еще сцены ревности, с досадой подумал я и ответил:
-В троллейбусе.
С колбасой было покончено, и я взялся за хлеб.
-Смотри мне, фыркнул он, и длинно сплюнул в раковину.
Меня передернуло. Ощущение нереальности происходящего возрастало. Мысль о том, что он заподозрил меня в связи со Светланой, была совершенно дикой. Впрочем, не такой уж и дикой, если я сижу на незнакомой кухне и собираюсь пить водку с незнакомыми людьми.
Михаил деловито подошел к столу, взял бутылку в руки и стал изучать этикетку. Надо же, подумал я, ему до сих пор не все равно как называется то, что он пьет. Я бы под страхом смертной казни не вспомнил, с чего мы начали в тот злополучный день! Михаил профессионально, одним движением открыл бутылку и разлил в три стакана.
-Свет! крикнул он в дверной проем, давай к нам, трубы горят!
Накрыв широкой ладонью стакан, он поднял его, не глядя на меня, чокнулся со стаканами, стоящими на столе и одним махом опрокинул содержимое себе в пасть. Задохнулся, зажмурился, отчего все лицо его съежилось, превратившись в морщинистый кожаный мешок, вытер рукавом глаза и сказал:
-Прошла, курва.
Я поднял свой стакан. Что мне терять? Все, что мог, я уже потерял, как говорится: ум, честь и совесть… И понеслось.
Мои новые знакомые, похоже, были привычны к таким лошадиным дозам алкоголя, и чем больше они пили, тем трезвее становились. Я же, как выяснилось, был полным дилетантом, и после первого стакана меня развозило со страшной силой. Когда заканчивалась водка, мы засыпали, неважно, день был или ночь, и слава Богу, в противном случае, меня бы белкануло от такого количества спиртного. Сном это назвать было нельзя, скорее забытьем, бредовым состоянием, в котором не отдыхаешь, а устаешь еще больше. Пробуждение – сущий ад! Самый кошмарный мой кумар не идет ни в какое сравнение с ощущениями в запое: во рту, как в кедах, колбасит так, что невозможно прикурить сигарету, а увидев свое отражение в зеркале, я просто себя не узнал. Из зеркала на меня смотрело существо с красными, совершенно безумными глазами, многодневной щетиной, немытыми волосами, торчащими во все стороны… ну как не выпить, увидев такое?! И я брел на кухню в поисках живительной влаги, переступая тела спящих на полу людей, находил на донышках стаканов и бутылок остатки спиртного, сливал их в кружку и с отвращением выпивал. На похмелье алкоголь оказывает странное действие, другое дело гера: ты просыпаешься, успеваешь побыстрячку отлить, брызнуть в рожу холодной водой, и уже за утренним кофе тебя накрывает. Ты вмазываешься и… ты нормальный человек. Как те, кого я каждое утро вижу в окно. Те, с кем я еду в метро или покупаю в магазине хлеб. С водкой не так. Нажравшись накануне, утром ты просыпаешься, как в тумане. Ни отлить, ни умыться сил нет. Кажется, что сейчас, сию секунду ты умрешь. Выпиваешь …… туман сгущается еще больше. Между тобой и окружающим миром возникает слой ваты, через который ты и получаешь информацию. И это невыносимо, кажется, что если ты выпьешь еще, туман рассеется, и ты пьешь, но туман становится все плотнее… и в какойто момент ты вдруг отключаешься. Ощущение такое, словно в телевизоре одновременно пропали звук и изображение. Бац, и тебя нет………. Это называется запой. Теперь я не буду с превосходством смотреть на «братьев наших меньших», теперь я буду им сострадать, жалеть их.
В квартиру все время приходили какието люди, и каждый приносил «с собой». Некоторое, выпивали и уходили, некоторые не могли уйти и оставались ночевать, укладываясь спать прямо на полу. Это было настоящее алкогольное безумие.
Очнувшись (именно очнувшись!) в какоето утро, неизвестно какого дня, какого числа и какого месяца я подумал: стоп. Если я сейчас не остановлюсь – мне конец. Все еще спали, стараясь не шуметь, я на четвереньках выполз из комнаты и прикрыл за собой дверь. В ванной я, избегая смотреть в зеркало, умылся, ощущая под руками отросшую впервые в жизни бороду, пригладил волосы. В коридоре попытался отыскать свое пальто, но вдруг вспомнил, что мы его уже давно пропили. Входная дверь была не заперта, я приоткрыл ее ровно настолько, чтобы протиснуться, выскользнул на лестничную площадку и прикрыл за собой. Один Бог знает, как мне удалось преодолеть три лестничных пролета.
Я не мог вспомнить, сколько времени пил, один день, неделю или месяц, но, когда я вышел на улицу, шел снег. Ежась от холода, я побрел к остановке троллейбуса, той самой, на которой вышел в то злополучное утро со Светланой. Я старался не думать о том, как я выгляжу, как доеду домой, что со мной будет дальше, и у меня это получалось – в голове была звенящая пустота. Коекак добравшись до остановки, я рухнул на скамейку, забившись в самый дальний ее угол. Глянул на часы: семь тридцать. Троллейбусы уже ходят, надо только дожить. Я закрыл глаза. Дневной свет, люди, мир вокруг, все это казалось мне невыносимым, чужим и враждебным.
Вам плохо? – услышал я женский голос и открыл глаза.
Передо мной стояла молодая женщина, прилично одетая, лицо ее выражало озабоченность и тревогу.
-Нет, простонал я, мне хорошо…
