Леоныч и Лена находились в тяжелом состоянии. Можно даже сказать — в тяжелейшем. Со времени последней вмазки прошло больше двенадцати часов, и теперь их обоих ощутимо кумарило. Надо было что-то предпринять, причем в течение пары часов, ибо потом уже что-то предпринимать будет практически невозможно.
Мрачный, шмыгающий носом Леоныч, сидел в пустой кухне и по десятому разу листал записную книжку. Прозвон товарищей и подруг ни к чему не привел, коллеги находились либо в таком же плачевном состоянии, либо отсутствовали дома. Наркомана, как и волка, ноги кормят. Лена плавала в горячей ванне — не из-за чистоплотности, отнюдь. Просто кипяток снимает неприятные болевые ощущения, вызванные абстинентным синдромом, а говоря другими словами — в горячей ванне меньше кумарит.
Телефон стоял перед ним на обшарпанном, местами прожженом столе и молчал. Перемотанная синей изолентой трубка, поломанный диск, треснутый бледно-зеленый корпус. Кусок мертвой пластмассы и дешевых микросхем. Телефон молчал все утро. Леоныч сидел, курил, гипнотизировал средство общения и думал.
Дозняк у Леоныча колебался в районе грамма, поэтому он поставил себе задачу минимум — вырубить хотя бы рублей шестьсот, чтобы поправиться самому и поправить Лену, а уж потом в более-менее адекватном состоянии продолжать наматывание денег на вечернюю вмазку, а если повезет — то и на утреннюю. Отправлять подругу жизни на проспект в дневное время было глупо — все равно никакого клиента в этот мертвый час не будет, да и нераскумаренная Лена работать идти не собиралась, дохлый номер. Один раз Леоныч уже пробовал выпихнуть ее поработать в больном виде, дело закончилось большим скандалом и миниатюрной дракой, после которого Лена сверкала большим фонарем на весь район, а Леоныч регулярно мазал йодом расцарапанную физиономию.
Продать из квартиры было совершенно нечего. Леоныч мутным глазом обвел свое обиталище — обстановка была скудная. Стол, три табуретки, изрядно закопченный чайник, две кастрюли, разнокалиберные тарелки и чашки, допотопный пустой холодильник, за который в базарный день можно выручить рублей 30. Мебелировка единственной комнаты была столь же убогой — продавленная тахта, книжная полка, стол, разломанное кресло. Все. Никакой аудио, а тем более видеотехники в квартире не было. Последний ценный предмет, а именно — отечественный телевизор "Спектр", по ошибке конструкторов названный цветным, был продан еще неделю назад за пять сотен деревянных.
Единственную ценность в однокомнатной квартире представляла сама же квартира. Эту хату мать Леоныча — весьма твердо стоящая на ногах бизнесвумен последнего поколения — купила своему непутевому сыну, чтобы предохранить себя от отмороженного отпрыска, и заодно — спасти имущество от расхищения. Торч сына настолько утомил мадам, что она предпочла расстаться с весьма ощутимой суммой американских рублей. Покой дороже. А поскольку мать была женшиной неглупой, то оформила покупку на себя, так что отправить эту хату и проторчать полученные деньги Леоныч без ее согласия не мог. Согласия, разумеется, мать не давала.
Терпение матери лопнуло после ставшей в районных кругах эпохальной продажи коврового покрытия. На кумарах Леоныч отодрал дорогой ворсистый материал, покрывавший все полы в кваритре, скатал в рулоны, и, не мудрствуя лукаво, продал людям, проживавшим двумя этажами выше. Удобно — и резать ничего не надо, все заточено под планировку. Продал за сумму смешную, ее как раз хватило на три грамма. Два дня Леоныч не появлялся дома, а когда вернулся, озверевшая и выплакавашая все глаза мать вручила ему ключи от квартиры и авоську с продуктами. Гуляй, рванина, свободен.
В районе все ему завидовали — своя отдельная хата, мать, регулярно подбрасывавшая еды на жизнь — живи, не хочу. У многих и того не было, большинство друзей и товарищей Леоныча ютились вместе с ненавидящими их родителями в тесных хрущобах, работать не работали, торчали, вынося предметы, имеющие хоть какую-то ценность, ругались с домашними и периодически искали вписку на ночь. А у Леоныча всегда была крыша над головой и возможность хоть чего-то перекусить: мать в свои редкие визиты забивала холодильник под завязку — сын-то все-таки свой, не чужой. Денег, однако, не давала, как сынок ни крутился и не путал родительницу. А работать не хотелось, ой как не хотелось…
Нельзя сказать, что Леоныч был полным и законченным тунеядцем. Нет, иногда у него случались просветления, или "заебы", как говорили проторчанные парни со двора. Он перекумаривался, выскакивал из движения и из системы и устраивался на работу — на лесоперерабатывающий комбинат, или в мастерскую, собирать маслянные фильтры для машин, или экспедитором. Но все просветление длилось до первой зарплаты или аванса, после чего вся служба шла побоку и начинался все тот же старый добрый торч. С работы выгоняли, начиналась система, и так до очередного "заеба". Замкнутый круг, из которого Леоныч не выбирался годами. Может, не особо хотел, а может — мазы не было. Круг он и есть круг. А всякие умные слова о напарывании на одни и те же грабли задвигались в угол. Не учите ученого, у всех голова на плечах есть.
В очередной раз мрачно высморкавшись, Леоныч решил попытать счастья у барыги, и набрал номер микрорайонного дилера — Дэна. На пятом гудке трубку сняли.
– Да…
— Дэн, привет. Это Леоныч. Как сам?
— Нормально. Чего надо?
— Как дела то? Все нормально?
— Да.
— Есть?
— Да.
— Слышь, а ты это…Можешь до вечера выручить половиной, а то Ленка щас работает, меня кумарит как коня, а она вернется через час- полтора с деньгами, и я с тобой рассчитаюсь. Выручи, а?
— Вот через полтора часа и звони. С деньгами. Тогда выручу. Говно вопрос, — на этой оптимистичной ноте трубку на том конце провода повесили.
"Сука, козел долбаный", — выругался Леоныч, швырнув трубку. Легче не стало. Надежда умирает последней, сейчас внутри него надежда уже находилась на последней стадии разложения, подтекала, покрывалась трупными пятнами и ощутимо смердела, перебивая даже запах кумарного пота, пропитавшего всю квартиру.
– Чего ругаешься? — выбралась из ванной Лена.
— Да, блядь, Дэну звонил, пытался хоть половину выморочить в долг, бестолку.
— Ясно дело, Дэн в долг никогда не делает, мог бы и не звонить.
— Попытка не пытка.
— Вот и попытался. И чего добился?
— Пошла нахуй, умная самая тут, да?
— Отъебись, — Лена развернулась и уползла в сторону комнаты.
Он закурил, поерзал под столом больными ногами и задумался. Клиентуру он обзвонил всю. Оставался толстый ботаник по имени Витя, время от времени обращавшийся к нему с просьбами "помочь взять", но до него дозвониться не получалось уже в течении часа — трубку то не брали, то линия была занята.
"Вот сука, а? Когда нахуй не нужны, телефон обрывают, а когда припрет — никому ничего не надо. У всех все есть, все счастливы и довольны, а ты тут на кумарах погибай. И хоть бы кто предложил раскумарить…Блядство. Вот в натуре, сучий случай…"
Леоныч работал "ногами". Сомнительно, что на далеком и жирном Западе существует такая "должность". "Ноги" — это человек, рискующий своей задницей и свободой за долю малую, вхожий к барыге и ходящий за кайфом людям, входа к барыге не имеющим. Естественно, работа стремная и малоприятная — тут тебе и проблемы с ментами, и с кидаловом — с шакальем, крутящимся вокруг раскрученных точек, да и других бед хватает. А торчать-то надо, доза своего требует. Вот и приходится многим торчкам "в теме" зарабатывать себе на раскумарку таким способом.
Леоныч был хорошими "ногами". Он ходил быстро, кроил мало, не кидал и не разводил. К тому же барыга Леоныча — Дэн — славился на весь микрорайон недушностью насыпки и приличным качеством предлагаемого продукта, поэтому клиентуры хватало. А когда клиентуры много — дозняк большой. Вот и набил на радостях себе дозняк Леоныч, да и сожительницу свою не забыл. Лена, конечно же, получала гораздо меньше, чем добытчик, но тоже до неслабых кумаров успела дойти. Кумары не страшны, когда знаешь, что в течении часа или полутора подойдет очередной человек с просьбой помочь. Но сегодня таких людей не было и даже не предвиделось. Сучий случай во всей своей красе и мощи.
В двадцатый, а может и в тридцатый за сегодня раз Леоныч набрал номер жирного ботаника Вити. И — о чудо — на третьем длинном гудке трубку сняли.
– Алло, здрасьте, Витю можно?
— Одну секунду. Витя, Витенька! Тебя к телефону! Вы слушаете? Сейчас он подойдет.
— Ага, спасибо! — Леоныч суеверно скрестил пальцы. Гниющая внутри него надежда вяло подняла голову, просекла ситуацию, сплюнула, и снова уткнулась в лужу рвоты.
— Алло, я слушаю.
— Витек, привет, эт Леоныч. Я тебе че-то звоню, звоню, а у тебя все глухо как в танке. Че, как дела, как сам?
— О, привет. Все нормально, я в сети сидел, вот телефон занят и был.
— А, все в интернете своем сидишь… Понятно. Как жизнь?
— Да все ровно.
— Чего не заезжаешь? Тебя уже четыре дня не было, я уж волноваться начал — может случилось чего, может, думаю, приняли Витька. Ты ж в последний раз от меня уезжал совсем в слюни ушатанный, да еще и с полутора граммами на кармане… (Опа. Поправка. Витек был единственной жертвой, которую Леоныч доил нещадно — ботаник он ботаник и есть, хоть торчащий, хоть не торчащий. Если человек уезжает в далекие дали с забодяженной четвертины, а берет исключительно граммами — то это его дело, а дело Леоныча ему эти граммы предоставить. Вот и предоставлял. Половина героина, половина цитрамона. Все довольны, всем спасибо, все свободны. Так что даже самая честная и беспристрастная экспертиза обнаружила бы в порошке, что лежал в кармане толстого ботаника, дай бог не душную половину. Не больше)
— Да я, Леоныч, решил временно подвязать. Деньги к концу подошли, да и вроде кумарить стало — прокартавила трубка.
— Дык ты что, трезвишься? А тут у моего барыги такой герыч появился, с половины — трое в сопли, глаз не открыть — начал жать Леоныч.
— Нет, Леоныч. Я пас. Вот будет зарплата — тогда с удовольствием. А сейчас и денег нет, да и перерыв надо делать. Чуть перед родителями не спалился — понизив голос, сообщил ботаник. — Если б не бекарбон, не знаю, что было бы. А так — еле отмазался, сказал, что пива с товарищами после института выпил. Повелись.
— Что, с деньгами голяк полный? А то бы взяли хотя б половину, герыч реальнейший, разбирают его. Потом такой бомбы не будет. А, Вить?
— Леоныч, денег нет. Серьезно говорю. Часть мы с тобой просадили, часть я в семью заслал. Теперь пару недель я отдыхаю. Так что никак не получится…
— Чего, и занять негде?
— Нет, ты что. Какое занять…
— Ну понятно… Ладно, надо чего будет — звони, я дома.
— Конечно… Ну давай, счастливо…
— Бывай.
Многострадальная трубка в очередной раз обрушилась на телефон. Дело запахло вилами. Вариантов больше не оставалось.
Кумар усиливался — может время подходило, может Леоныч себя накрутил всеми этими телефонными разговорами. Он встал и на больных ногах поплелся на балкон — глотнуть свежего воздуха. В прокуренной кухне, пропитанной запахами кумаров, находиться было уже невозможно.
С девятого этажа открывался стандартный и унылый вид на стандартный и унылый район. Обычные многоэтажки окраин упирались в серое небо, по которому плыли редкие кумарные облака. Внизу по своим делам топали домохозяйки, навьюченные авоськами и колясками с однотипными младенцами, у ларьков галдела синева, разбираясь, чья очередь делать глоток сивухи, прямо около подъезда подростки гоняли мяч, сопровождая игру витиеватой матерщиной. При взгляде на этот знакомый до рвоты пейзаж у Леоныча всегда возникало одно и то же желание — встать на перила балкона, громко послать всех и вся на хуй и, оттолкнувшись, облаком, сизым облаком полететь вниз, подчиняясь общему для всех закону земного притяжения.
Но сейчас ему было не до суицидальных мыслей. Самоудовлетворение важнее любого самоубийства. Надо было мутить. Посему Леоныч сканировал пространство с целью узреть что либо полезное для своих целей. Вот проехал ППСный жигуль с бортовым номером "22–29", моргнул подфарником, свернул в арку дома-корабля напротив. Все понятно, цветные поехали эфедринщиков трясти, обеденный перерыв, пора на пиво заколачивать. Вот Илона с проспекта возвращается, судя по кислому лицу — опять без денег. Значит опять Ушастый будет ее гонять, как сидорову козу. Вот господа кидальщики вывалились из арки, в которую только что свернул ментовский жигуль — правильно, на то и щука в реке, чтобы карась не дремал. Покидали, дайте теперь другим поработать… А вот… Явление Христа народу — Черняев идет.
Черняев не шел — плелся. Нога за ногу. Не поднимая головы, шаркающей кавалеристской походкой в раздолбанных кросовках и без плаща с кровавым подбоем. Любой мало-мальски сведущий человек сразу бы поставил диагноз — минимум полграмма. А может и больше. Находка для опера или патруля — вяжите меня, я преступная мать. Еще один боец невидимого фронта на сегодня свою проблему решил.
Леоныч перевалился через хиленькую оградку балкона и свистнул. Никакой реакции.
– Черняев! Тоха! Черняев!
Черняев не реагировал. Шел себе и шел, полностью погрузившись в тишину, которую обеспечивала ему принятая недавно доза.
– Черняев, блядь! Черняев!
Услышал. Тормознул. Закрутил головой в поисках источника раздражения. Леоныч засемафорил с балкона. Черняев вяло поднял руку, изобразил приветственный взмах, вновь опустил голову и поплелся дальше. Однозначно, жизнь у него удалась. Леоныч молча смотрел ему вслед, сжимая кулаки в бессильной зависти и злобе.
Почему-то вспомнилась школа, начальные классы. Они с Антоном сидели за одной партой и в то время были не разлей вода. Однажды Черняев подбил его сбежать с группы продленного дня, и они целый вечер болтались на железнодорожной насыпи, кидаясь снежками и кусками льда в проходящие мимо электрички. За этим занятием их застукал милиционер, и за уши оттащил в детскую комнату милиции, где толстая тетка сперва долго отчитывала их, а потом вызвала родителей. За малолетними нарушителями пришли отцы, оба изрядно поддатые, и, вытащив за уши своих отпрысков из негостеприимного здания, устроили им неслабую трепку, особо не стесняясь в выражениях. А по приходу домой, отец Леоныча устроил его заднице рандеву со своим армейским ремнем. Леоныч ревел в углу, а за два квартала от его дома, точно также ревел в углу Антоша Черняев, которому тоже досталось на орехи от бати — прапора.
Этот случай послужил поводом сближения двух отцов-героев, которые, спевшись на почве трудно воспитуемых подростков, стали регулярно вместе напиваться до бесчуствия, чем, кстати, занимались и до сих пор. А сыновья как-то разошлись. Черняев пару раз уже отсидел, общался с совершенно сторчанной и непонятной публикой, а Леоныч еще кое как держался.
Он выщелкнул докуренный до фильтра бычок, проследил его полет и вернулся в кухню.
Телефонный звонок разорвал мрачную тишину квартиры. Леоныч подскочил к аппарату и схватил трубку. Одновременно из комнаты высунулась растрепанная голова Лены, с немым вопросом в глазах — "кто?"
– Алло!
— Привет. Это я. Как дела?
— Мама?
Лена втянулась обратно в комнату. Холостой выстрел, ложная тревога, лишний выброс адреналина в кровь. Опять облом.
– Дела нормально.
— Все дома сидишь? Работу так и не нашел?
— Мам, сама знаешь, как сейчас с этим сложно. Вроде обещали на следующей неделе подогнать вакансию…
— Все у тебя на следующей неделе. Самому-то не надоело?
— Мам, ну не начинай все сначала, а?
— Ладно, приду, поговорим. Как с едой дела? Холодильник небось пуст?
— Ну… Есть еще малость.
— Я по делам в твоих краях буду — где-то через час зайду, занесу продуктов. Так что можешь всех своих уродов из квартиры выставлять.
— Да нет у меня никого, мам, с чего ты взяла? Да и дела у меня, я как раз уходить собирался…
— Знаю, как у тебя никого нет. Ладно. Будь дома, скоро зайду. Дела твои никуда от тебя не денутся. Можешь раз в месяц с матерью нормально повидаться.
— Ну мам, сегодня неудобно, давай хотя бы на завтра перенесем, а?
— Мне удобно сегодня. Так что будь дома.
— Ладно…
— До встречи.
Пришла беда — отворяй ворота. Общаться с матерью, да еще на кумарах у Леоныча не было никакого желания. Кому охота сидеть на кухне и выслушивать набившие оскомину монологи о своей загубленной жизни, мизерности и полной несостоятельности как гражданина в тот момент, когда больше всего хочется лежать на кровати и страдать, или, что еще лучше, мутить себе раскумарку? Да никому, это к бабке ходить не надо. Вариант "уйти и не дождаться" Леонычем не рассматривался в силу своей полной несостоятельности — во-первых, сидеть на кумарах на улице удовольствие небольшое, а во-вторых — надо находиться около телефона. Всякое бывает, может кому помощь понадобится.
Он сидел и напряженно шевелил абстинентным мозгом. Должен быть выход, какая нибудь маза на раскумарку обязательно должна подвернуться…
Денег у матери выморочить было совершенно нереально. Наученная горьким опытом, она всегда держала кошелек в сумке, а сумку на плече. Более того, мать всегда носила все сбережения с собой — дома оставлять боялась, не без оснований полагая, что ушлый сынок может проникнуть в запертую на три ключа квартиру и найти ее нычки.
В кухню зашла уже накрашенная Лена. Разговор она слышала, расклад был ясен — надо было валить из квартиры. Мать Леоныча не переваривала Лену, виня ее во всех смертных грехах и регулярно обзывала ее по телефону "блядью" и "уличной шлюхой". Лена к этим оскорблениям относилась философски — собака лает, караван идет, мать ругается. К тому же, положа руку на сердце, доля истины в словах разгневанной родительницы все же была. Но при всем своем буддистском подходе к жизни, встречаться с матерью сожителя у нее желания не было совершенно.
Леоныч мрачно рассматривал свою боевую подругу, сидевшую напротив него, и в голове начала вырисовываться одна идейка. С минуту подумав, он огорошил Лену вопросом, прозвучавшим абсолютно не в тему:
– Ты быстро бегать умеешь?
Подруга посмотрела на него как на дебила. Леоныч вздохнул, еще раз прокрутил все в голове, нервно закурил и заговорил.
Около получаса ушло у него на все разъяснения, уговоры, доводы, дело даже дошло до угроз. В результате обработки сопротивление Лены было сломлено, согласие было получено, детали были обговорены. Оставалось ждать и действовать.
Еще через двадцать минут он снова стоял на балконе и изучал обстановку, смоля одну за одной. Особое внимание уделялось переулку, из которого, как рассчитывал Леоныч, должна была появиться его мать. С балкона хорошо были видны ларьки, стоящие на углу переулка и проспекта, за которыми, как договаривались, маялась в нервяке и кумаре Лена. "Должно сработать. Стопудово сработает" — занимался он аутотренингом, но легче не становилось. Нервяк, кумар, и легкий стресс смешались в его организме в весьма ядовитый коктейль, от которого трясло, лихорадило и бросало в пот одновременно. Минуты тянулись одна за другой, но ничего не происходило. Желудок крутило, Леонычу хотелось в сортир, но покинуть наблюдательный пункт хотя бы на минуту было невозможно.
Но все подходит к концу, и его ожидание было вознаграждено — на выходе из переулка показалась знакомая фигура. Мать шла не спеша, несла туго набитый пакет, перекладывая его из руки в руку, на плече висела дорогая дамская сумочка. По сторонам она не смотрела, да и к чему — дорога насквозь известна, сколько раз уже приходилось вот так вот нести балбесу сыну продукты…
Леоныч хоть и ждал явления Лены, но ее рывок был неожиданным даже для него. Он только успел заметить синюю спортивную куртку, мелькнувшую в просвете между ларьками, и только потом услышал испуганный визг матери, которая стояла, озиралась, уронив пакет, из которого вылетели какие то свертки и банки. А Лена, прижимая к себе сорванную дорогую дамскую сумочку, уже неслась через проспект, наплевав на все правила дорожного движения и предупреждающие сигналы светофора. Мчалась она к "сквозняку" в доме-корабле, прошмыгнув через который можно было легко скрыться во дворах….
Визг тормозов, глухой удар и скрежет сминаемого железа, казалось, слились в один душераздирающий звук. Балкон был идеальным наблюдательным пунктом, с него отлично просматривался проспект, поэтому Леоныч без труда, во всех деталях увидел, как бордовая "девяносто девятая" влетела в задницу белой "семерке", резко затормозившей посреди проспекта. Перелетевшую через капот "семерки" и распластавшуюся на асфальте сломанной куклой Лену он увидел через секунду. Она лежала без движения, дорогая дамская сумочка отлетела на несколько метров. Даже с места Леоныча было видно темное пятно, медленно расплывавшееся под головой Лены. Несмотря на торч, слабым зрением Леоныч не страдал, но сейчас перед глазами у него все расплывалось и рябило. За спиной в пустой кухне надрывался телефон.
